— Я вот сейчас уймусь, — сказала, задыхаясь, Алена, — да ведь теперь уж навсегда уймусь! Мне ведь эта сила уж сколько раз в радость была, Гриша, а теперь и навсегда она моей радостью станет! Гришенька, я же Степаниду Рязанку в могилу свела — и слезинки не пролила, Гриша, сама я теперь стала окаянная!.. А помирать-то, Гриша?
Алена оттолкнула юного батюшку, уставилась на него бешеными глазами.
— Гриша, меня же все бросят, как Устинью Кореленку бросили, у меня же кровь по телу выступит, огонь негасимый всю внутренность съест! А как совсем помирать — черные мурины налетят, по клочку меня расщиплют, Гришенька! И гореть мне в аду без спасения!
— Прими постриг, — строго сказал Гриша. — Нет такого греха, кой превозмог бы милосердие Божье. Молись — прощение вымолишь.
— Молилась, Гришенька. Погубила Степанидушку — в Моисеевскую обитель пошла, послушание нести. Среди ночи на молитву вставала, пост соблюдала, Гришенька, — а сна-то ни в одном глазу не было, а голода не чуяла! Смеялась надо мной сила окаянная — мол, я это тобой владею, сон и пироги тебе заменяю! И волчище из-за стены спрашивал — ну, не одумалась ли?
Гриша отстранил Алену, перекрестился и пошел к образам.
Встав на колени, он качнулся вперед, ударив лбом об пол, выпрямился и зашептал:
— Господи Боже спасения нашего, Сыне Бога живаго, на херувимах носимый, превыше всякого начала, власти, силы и господства. Ты еси великий и страшный над всеми сущими окрест тебя…
Алена молча смотрела ему в затылок.
— Врата медные стер еси и вереи железные сломал еси! Крепкого связал еси, и сосуды его раздрал еси, и мучителя крестом своим низложил еси, и узами мрака, в тартар посадив, связал еси! — с неколебимым убеждением обращался к Господу Гриша. — Сам убо, Царю небесный, утверждение надежду на Тя возлагающих, крепкая стена на Тя уповающих. Отступиться повели, отжени и в бегство претвори всяко диавольское действо и всякое сатанинское нахождение, всяк навет воспротивный и надлежащие силы от крова сего…
Вдруг он замолчал.
— Нет, Гришенька, нет пути на небо твоей за меня молитовке… — прошептала Алена. — Не одолеть тебе меня… Как же быть-то, миленький? Ведь погубит меня сила-то окаянная… И молитве-то сквозь нее не пробиться… Гриша, а Гриша?
— Что, Аленушка? — печально спросил он, вставая.
— Может, мне вклад в обитель сделать, чтобы честные старцы меня все вместе отмолили? Я знаю, где денег взять!
— Вклад? — Гриша задумался. — А скажи-ка ты лучше, как эта сила тобой двигает? Черные мурины к тебе, что ли, за приказаниями являются?
— Нет, эти только во сне порой мерещатся, не к ночи будь помянуты. А вот когда меня кто обидит, или супротив слово скажет, или даже просто иду — а навстречу рожа прескверная, Гриша, — тяжко делается! Как будто вериги кто на меня набросил. И чувствую, что кого хошь скручу в бараний рог, хоть избу по бревнышкам разнесу! И пока я чего-то этакого не сотворю — не полегчает. А потом гляжу и не понимаю, гляжу и не понимаю…
— И бесы тебе не являются?
— Говорю же тебе — нет! Гришенька, ты меня не зли… Кабы бесы! В келью-то они, чай, ко мне явиться бы побоялись! А сила и в келье со мной была.
Гриша протянул худую руку, растопырил персты.
— Давай-ка ее сюда, — приказал.
— Что ты, Гришенька? — ушам своим не поверила Алена. — Это же — смертный грех на душу взять!
— А когда Кореленка помирала, мучалась, огнем горела и кровью исходила, ты силу у нее приняла? Приняла, чтобы ей без страданий отойти? Взяла грех на душу? — строго спросил Гриша. — Вот и передай ее мне, силу свою, и не жди, пока сатанаилы за твоей душенькой пожалуют.
— А ты как же?
— И надо мной чья-то добрая душа сжалится, — уверенно ответил Гриша. — Как ты над Кореленкой. Ежели я твою силу не обуздаю, Бог пошлет, кому ее передать, и жалости тому человеку в душу вложит. Может, потому он и терпит ее на земле, эту силу окаянную, чтобы нас, грешных, испытывать. И с каждым разом, передавая, мы ее всё слабее и слабее делать будем. А? Как ты полагаешь, Аленушка?
— Коли так… — Алена вложила свою руку в Гришину ладонь. — Бери мою силу, Гришенька, а я за тебя молиться буду. Вернусь в обитель — и до самой смертушки. Мое слово крепко.
Гриша крепко стиснул Аленину руку.
Долго длилось это пожатие, и глядели они друг другу в глаза, и вдруг им отчаянно поверилось, что избыли они Аленину беду!
Возможно, так оно и получилось.
— Зачем же тебе теперь в обитель? — спросил Гриша, высвобождая руку.
— А куда ж еще? Много я в жизни нагрешила, Гриша. Силу-то избыла, а все мои бабьи грехи-то остались.
Разумеется, ни слова она не сказала про Владимира. Грише это было ни к чему. И про Дунюшку не сказала. Не хотела она вспоминать про былую подруженьку. Молиться за нее — это да, это непременно. Дунюшка и Владимир — вот для кого Алена горы бы своротила. И не нужна она ни подруженьке, ни избраннику.
— Ты с этим погоди, — задумчиво сказал Гриша, глядя на свою правую руку. — Возвращайся на Москву, а там Господь дорогу укажет…
Потом он поднял глаза — и Алена отступила на два шага назад.
Померещилось ей лицо всё понявшей и простившей Рязанки…
Ведь Алена и Рязанкину силу Грише передала вместе с буйной силой Устиньи Родимицы, она же — сильнейшая на Москве ворожея и ведунья Кореленка, царствие небесное их грешным душам…
Гриша же прислушивался к тому, что с ним творилось. Вдруг он резко повернулся на неслышный для Алены звук.
— Волк? — спросила она.
— Зовет, — отвечал Гриша. — Ну что же… Сказано — блажен, кто и твари милует… Ночуй у меня в избушке, каша там в горшке, хлебца свежего мне принесли, кислое молоко есть, лук — не пропадешь.
Он неторопливо вышел из церкви.
Надо полагать, не всю силу передала ему Алена, капельку себе оставила, потому что в церковном дворе она явственно увидела волка.
Волк шел навстречу Грише, повесив до земли голову. Гриша бесстрашно опустился рядом с ним на корточки, взялся обеими руками за жесткую шерсть воротника и — Алена глазам не поверила! — соприкоснулись два лба, человечий и волчий, как если бы человек с волком бодаться собрались. Прижались они — и, не слыша ни слова, поняла Алена, что Гриша заговорил с волком, и стояла она, не шелохнувшись, а потом выпрямился Гриша, положил руку волку на голову, и пошли они вместе прочь, но так, как идут, беседуя, два старых товарища, и ушли они, и не было Гриши всю ночь, а когда Алена, уже заполночь прикорнув в избе на лавке, проснулась на рассвете, Гриша лежал на полу и спал, приоткрыв рот.
Порезала тогда Алена луковицу мелко-мелко, и высыпала в кислое молоко, и туда же накрошила хлеба, а как сготовила Грише немудреный завтрак — так и убежала, потому что близилось время ранней обедни, и незачем было деревенским старухам таращиться на то, как в избушке у молодого батюшки приблудная баба хозяйничает.
