Единственное, что сегодня омрачало радость, — так это холод в большой трапезной, где собирались с шитьем инокини и послушницы, холод и слабый свет. Работать зимой тут можно было лишь с утра, а много ли времени у стариц после ранней обедни? Аленка исправно стояла все службы, и выходило, что два-три часа на рукоделье — вот и всё, что ей обещала по зимнему времени будущая жизнь в монашестве.
Но и стать боярыней, которая целые дни проводит за пяльцами, Аленка тоже не могла, не нашлось бы боярина, который заслал к ней сваху. Не дочка, не внучка, не племянница Лариону Аврамычу — воспитанница… Повыше сенной девки-рукодельницы, пониже бедной родственницы, что живет на хлебах из милости. Хорошо, Бог тихим нравом наградил — не в тягость девушке это.
В трапезную вошла послушница Федосьюшка и сразу к матушке Ирине с Аленкой направилась.
— За тобой возок прислали, Аленушка. Домой быть велят единым духом!
Возок? Не так уж далеко Моисеевский монастырь от Солянки, чтобы возника в санки закладывать. И не столь велика боярыня Аленка, чтобы кучера за ней снаряжать.
— Господи помилуй, не стряслось ли чего? — Аленка вскочила, не забыв всё же придержать низку жемчуга. Растечется по полу — ползай потом, жемчуг-то счетом выдали…
— Ах ты, господи! Не ко времени! — покачала головой матушка Ирина. — А как бы ладно тебе остаться тут на Филипповки…
— Да я и сама хотела, — призналась Аленка. Уж что-что, а постное стряпать старицы выучились отменно. Из мирских благ Аленка, пожалуй, лишь лакомства и признавала. Пастила калиновая, малиновые леваши, мазюня-редька в патоке — не переводилось это добро в обители. А в пост — постные лакомства: тестяные шишки, левашники, перепечи, маковники, луковники, рыбные пироги, благо Филипповки — пост светлый, радостный, не строгий, приуготовление к Рождеству Христову…
Лакомка — ну и что? Девичий грех — за него и батюшка на исповеди не сильно ругает.
Аленкина заячья шубка, сукнецом крытая, в келье у матушки Ирины висела. Аленка ею укрывалась. Сперва была это Дунюшкина шубка — подруженька ее тринадцатилетней отроковицей носила. Раньше по обе стороны застежек нашивки с кисточками шли, а как Аленке шубу отдавали — нашивки спороли и припрятали. Аксиньюшке, младшей, бог даст, понадобятся.
Матушка Ирина и Федосьюшка проводили Аленку до крыльца. Дальше не пошли — первого снегу намело, тропинки через обширный монастырский двор не протоптаны еще, а студить ноги никому неохота. Перекрестили, поскорее возвращаться велели.
Аленка заспешила через двор к калитке, за которой ждал возок. Не великого полета птица, чтобы за ней большую каптану к воротам присылать, возок — и тот для нее роскошь. Узел с добром, что она несла в правой руке, чиркал по снегу.
У самой калитки — то ли тряпья ворох, то ли что… Шевельнулось! Выпросталась рука, осенила Аленку крестом.
— Ты что тут сидишь, Марфушка? — строго спросила девушка. — Ступай в тепло! Тебе поесть дадут. Чего ты тут мерзнешь?
— Согреемся, все согреемся! — грозно предрекла блаженненькая. — О снежке с морозцем затоскуем!
И откинула грязный угол плата, прикрывавший ей рот.
— Девушка, а девушка! — позвала она Аленку. — Поди сюда! Хорошее скажу…
Та, робея, подошла поближе. Впрочем, и не миновать ей было Марфушки по пути к калитке.
— Чего тебе скажу, девушка… — Блаженненькая еще раз поманила скрюченным пальцем, но, когда Аленка наклонилась над ней, принялась ее сердито обнюхивать.
— Дурной дух в тебе, девка! Фу, фу… Дочеришка лукавая! — Марфушка удержала за рукав отшатнувшуюся Аленку и вдруг заголосила, истово и радостно: — Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!..
Аленка рванулась к калитке, но Марфушка держала крепко.
На счастье, посланный за девушкой конюшенный мужик, дядя Селиван, услышал этот вопль и, любопытствуя, осмелился — приоткрыл калитку.
Он увидел, как перепуганная Аленка, уронив узел, пятится по тропке, таща за собой Марфушку.
— Ты что, баба, очумела? — Дядя Селиван без всякого почтения прикрикнул на блаженненькую, отчего она как будто в разум вошла — выпустила рукав шубки. Аленка подхватила узел и метнулась в калитку, дядя Селиван развалисто вышел следом.
— Дура девка, — строго сказал он Аленке. — Совсем ты у чернорясок умом тронулась. Больше ты ее слушай, блаженную! Если бы всё то делалось, что эти дуры вопят, то уж и конец света бы наступил! Молвится же такое — за убиенного пойти! Вот был на Москве юродивый Федор — тот дело говорил…
Он левой рукой отстранил от себя Аленку и размашисто перекрестил ее.
— Я уж боялась, рукав оторвется, — жалобно отвечала Аленка. — Спаси и сохрани, спаси и сохрани…
— Не канючь, дура. Бояра по тебя, глянь, санки послали!
Аленка села и прикрылась полстью, Селиван чмокнул, старый гнедой возник с большой неохотой зашагал быстро — надеялся, видно, что этот шаг сойдет за рысь. Но получил по крупу кнутом — не больно, а для порядка, — и затрюхал по накатанному снежку.
Аленка задумалась о своем — не повредили бы, таская пяльцы, с таким тщанием наведенный узор! А когда подняла глаза — санки, миновав и амбары государева Соляного двора, и Ивановскую обитель, вовсю катили по Солянке, и возника не приходилось подгонять — он, глупый, уже чуял родную конюшню и надеялся, что более сегодня трудиться не выйдет.
К большому удивлению Аленки, тяжелые ворота оказались распахнуты — как будто ее ждали. Навстречу, охлюпкой на хорошем молодом мерине, выскочил конюх Ефимка и поскакал, не оглядываясь. Что за переполох?
Возок резво вкатился в ворота.
— Наконец-то! — Аленку буквально вынули, поставили в снег прислужники, а возок дядя Селиван споро подогнал к главному крыльцу о двенадцати широких ступенях. Она, чем бежать к теремному крылечку, окаменела, глядя, что деется.
Суета творилась страшная — взад-вперед носилась челядь, сразу начали грузить возок. Тут же хозяин, Ларион Аврамыч, теряя и вновь подхватывая длинную шубу внакидку, внушал со ступеней задравшему вверх широкую бороду ключнику — Сеньке Кулаку:
— Скажешь боярину — мол, кланяется Лариошка Лопухин соболями, и лисами, и медом, и рыбой, и сорока рублями, что не забыл, призрел на его сиротство, чадо его единородное до таких высот возвысил! Скажешь еще боярину — мол, это лишь первые подарочки, потом еще будут! Да стой ты…
Ларион Аврамыч ухватил Сеньку за плечо, и правильно сделал — чуть было не снесли его с крыльца две пробежавшие дородные бабы, в изумлении все порядки позабывшие. Дородство их усугублялось огромными шубами.
Бабы взвизгнули, а в это же время дядя Селиван что-то крикнул от снаряжаемого возка.
— Да к боярину Стрешневу же! — сердито отвечал Ларион Аврамыч. — К кому ж еще! К благодетелю нашему! Сенька, еще скажешь — в поминанье его уже вписал, весь наш род за него молиться будет! До скончания века! А род немалый!
