Спала Пелагейка в царицыных сенях, вместе с девками, не ровен час — проснется государыня Наталья Кирилловна раным-ранехонько, призовет постельниц, а тут и надобно с ними вместе проскочить, словцо шустренькое вставить, чтобы весело царица день-то начала. Потому и не уходила Пелагейка в подклет, жалась на коротенькой лавочке.
— Ох, Пелагеюшка…
Стыдно сделалось Аленке за свой умысел.
— Говори скорее, светик. Я как выбиралась, девка сенная проснулась, Анютка. Я ей — по нужде, мол, кваску испила, а с него меня и разобрало. Так я долго не могу, поторопись, свет.
— Пелагеюшка… Помнишь, сильным словам обещала выучить?
— Сильным словам? Много их, сильных слов-то! На что тебе?
Кабы не мрак — кинулась бы Аленка прочь, такой жар в щеках вспыхнул. Но удержалась.
— На отсушку… — еле слышно прошептала.
— На отсушку? Да неужто зазноба завелась?.. Ох, девка, а кто же, кто?
— Ох, Пелагеюшка! Ты научи — потом скажу, кто…
— Стыдишься? Это, свет, хорошо, — вдруг одобрила карлица. — Одна ты такая тут чистая душенька… Кабы другой девке — ни в жизнь бы не сказала, а тебе слова скажу. Охота мне на твоей свадьбе поплясать. Ты не гляди, что ножки коротеньки, я ведь так спляшу, что иная долговязая за мной не угонится! Государыня сколько раз за пляски то деньгами, то полотном, то пирогом жаловала! Позовешь на свадьбу-то?
Аленка не знала, что и соврать. Наконец Пелагейка сжалилась над ней.
— Но ты, девка, знай — слова то бесовские. Да не бойся! Согрешишь — да и покаешься. Беса-то не навеки призываешь, а на один только разок. Я всегда на исповеди каюсь, и ни разу не было, чтобы батюшка этого греха не отпустил. Дурой назовет, сорок поклонов да десять дней сухояденья прикажет — ну и опять безгрешна!
— Сорок поклонов да десять дней? — не поверила Аленка. — Что ж так мало?
— Разумный потому что отец Афанасий, — объяснила Пелагейка. — Понимает, что по бабьей глупости слова говорю. Ну, слушай. Прежде всего бес креста не любит. И когда заговор будешь читать, крест сними да в сторонке держи.
— Без креста? — Аленке сделалось страшно.
— Велика важность — сняла да надела! Зато слова сильные. Мне их сама Степанида Рязанка дала. Слыхала про Рязанку?
Аленка помотала головой.
— Ворожея она, к ней даже боярыни девок за зельями посылают. Ты вот сходи на Варварку, к Варварскому крестцу, где ворожейки да знахарки собираются и снадобьями торгуют, расспроси! Они тебе скажут — ей и на Варварку ходить не надо, ее и дома сыщут! Ну да бог с ней. Спешить надобно. Ну-ка, запоминай…
Пелагейка помолчала, как бы собираясь с силами, и заговорила с таким придыханием, что почудилось оно перепуганной Аленке змеиным шипом:
— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…
— Господи Иисусе, спаси и сохрани!.. — не удержалась Аленка.
— Да тихо ты… Услышат!.. Ну, повторяй.
— Не могу.
— А не можешь — так и разговора нет. Коли душа не велит, так и не надо, — сразу отступилась Пелагейка. — Ну, учить ли?
Аленка вздохнула.
Дунюшка бессчастная и не такие бы слова заучила, чтобы Анну Монсову от Петруши отвадить. Да и в Писании же велено положить душу свою за други своя…
— Учи…
— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном. Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, возьму от двух гор земельки, как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий… Как его величают-то?..
И не пришло от волнения на ум Аленке ни одного имени христианского, чтобы соврать! Тяжкую мороку возложила на нее Дунюшка кто ж думал, что еще и врать придется?
— Ну, таись, всё равно ведь выплывет. Так же бы раб Божий Иван с рабой Божьей… ну хоть Феклой… не сходился, не сдвигался. Гора на гору глядит, ничего не говорит, так же бы раб Божий Иван с рабой Божьей Феклой ничего бы не говорил. Чур от девки, от простоволоски, от женки от белоголовки, чур от старого старика, чур от еретиков, чур от еретиц, чур от ящер-ящериц!
Подлинная ярость была в голосе карлицы, когда она запрещала Ивану с Феклой друг с другом сдвигаться. Подивилась Аленка — и с горечью поняла, что сама-то она вовеки так не скажет.
— И можно крест надевать? — первым делом спросила она.
— Погоди ты с крестом. Перво-наперво — ночью слова для отсушки говорят, и не в горнице, а на перекрестке. Ночью-то по перекресткам нечистая сила хозяйничает! Да не дергайся ты… Днем-то люди ходят, кто в одну сторону, кто в другую, и крест на землю следами кладут, а ночью там пусто.
— Как же я на перекресток попаду? — растерялась Аленка. — Ну, кабы в Коломенском — там можно выскочить незаметно… А Кремль-то ночью сторожевых стрельцов полон…
— Да, в Коломенском — благодать, — согласилась карлица и вздохнула блаженно. — Сколько я так-то с полуночи уходила, на рассвете приходила…
— Ворожила?
— Любилась… Ты не думай, свет, слова мои — сильненькие. А перекресток мы и в Верху сыщем, чтоб под открытым небом. Ты ночью в верховой сад проберись!
— И верно…
Верховых садов было в Кремле два — один, поменьше, под окнами покоев царевен, двенадцати саженей в длину и восьми в ширину, огорожен каменной стенкой с частыми, высоко посаженными решетчатыми окошками, и небогатый — росли в нем крыжовник, красная смородина и малина. Другой устроили над годуновскими палатами, теми, из которых Гришка Отрепьев в окошко выкинулся.
Эту утеху для теремных затворниц еще государь Алексей Михайлыч затеял. Мастера выстелили плоские кровли свинцовыми досками, плотно спаянными, садовники навозили на них хорошо просеянного чернозема аршина на полтора. Дорожки дощатые настелили и песком с Воробьевых гор их усыпали. Посадили яблоньки, груши сарские, вишни, сливы, смородину, цветы, устроили аптекарский огородец и развели там анис, руту, зарю, богородичную травку, тмин, иссоп, мяту.
Стояли в верховом саду беседки, пестро расписанные, на точеных столбиках медные клетки висели с канарейками, соловьями, перепелками. А посередке пруд был с водовзметом, двух аршинов глубины, в нем много лет назад карбусик плавал, красная с золотом лодочка, а на том карбусике государь Петр Алексеич забавлялся.
Можно было туда ночью пробраться, время нечаянно выдалось подходящее — садовники сады к зиме готовили, прибирали, а трудились по ночам, и двери потому бывали открыты. Пелагейка и тут надоумила — как пробраться да где укрыться.
Взяла Аленка грех на душу и темной октябрьской ночью, сняв крест, прочитала, как могла, сильные слова.
И не разверзлось небо, и гром не ударил в грешницу.
