Надев поскорее крест, поспешила девушка в подклет, радуясь, что коли не сегодня — так завтра примчится государь к Дуне и будет у них любовь по-прежнему. Любил же, когда Алешенькой тяжела была! В Измайлово с собой возил! Об игрушках Алешенькиных заботился…
Два дня воображала Аленка такую картину: как пойдет она отдавать серебряные чарки с коробочкой боярыне Наталье Осиповне, а та примет ее радостная, и весь Верх дивиться будет, с чего это государево сердце вновь к Дуне повернулось, а Аленка признается боярыне с Дуней, что сама, слабыми своими силенками, такое свершила…
На третий же день стало ведомо — живет государь у немца Лефорта, который в его честь готовит большой пир, и на том пиру будут слободские немки, и Анна Монсова — с ними! Присылал сказать, чтоб не ждали…
Вот те и отсушка…
Пелагейки, на беду, в Верху не случилось — и пожаловаться некому.
Зря, значит, грех на душу взят.
Задумалась Аленка — едва ли не впервые в жизни задумалась о грехах. Раньше — просто знала, за что батюшка на исповеди отругает, а чему значения не придаст. Был у Аленки список грехов, о которых она точно знала — нельзя, не то — в аду гореть будешь. Воровать нельзя, блудодействовать нельзя, сотворять кумира — хоть и неясно, как это делается, однако тоже нельзя, в пост скоромное есть, богохульничать, унынию предаваться…
А мужа вернуть его венчанной жене — грех? Змею-разлучницу, немку поганую, от православного государя отвадить — грех?
Да и упрямство в ней обнаружилось. Ранее-то она ему ходу не давала, тихонько сидела. Да и незачем было упрямиться — коли не с первой, так со второй или с третьей просьбы отпускала ее Наталья Осиповна в Моисеевскую обитель, к советам в пяличном деле вся лопухинская дворня прислушивалась, а более она ничего и не домогалась.
Мысли о грехах, упрямство, да еще стыд в глаза Дуне и боярыне Лопухиной поглядеть, коли не выполнила она просьбы (подношение Степаниде-то Рязанке — вон оно, на дне ларца в узелке прощупывается!), сделали то, что отважилась Аленка — без спросу из Кремля ушла. Днем-то нетрудно, полон Кремль людей, на площадях торг идет, в церквах — службы, где венчают, где крестят, где отпевают. Вышла Аленка как бы в Успенский собор помолиться, все мастерицы знали, что она туда ходит, и — ходу!
Решила девушка так — побывав у Степаниды Рязанки, отправится она в лопухинскую усадьбу, и пусть Кулачиха ее там спрячет, а сама исхитрится весть боярыне подать. Когда же у Дуни с государем всё наладится, уж придумает она с матушкой, как Аленку в Светлицу вернуть, а нет — отпустит наконец в обитель.
Москвы Аленка не знала. Разве что дорогу от Моисеевской обители по Солянке к лопухинскому дому, да в церковь Всех святых, что на Кулижках, да в Богородицерождественскую — а чего тут не знать, коли они на той же Солянке? Потому и сбилась с пути, и оказалась возле дома Степаниды Рязанки уж когда стемнело.
Домишко тот, как Аленке и растолковали, стоял на отшибе, на краю слободы. Аленка узнала его еще и потому, что, невзирая на поздний час, сквозь плотные занавески теплился слабый свет. На улице не было ни души.
Аленка подкралась, затаилась под окошком. Там, в доме, были двое, но о чем говорили — не понять. Вспыхнуло вдруг за плотной занавеской, подержалось светлое пятно, колеблясь, и растаяло. Лишь когда растаяло — сделалось страшно.
Аленка перекрестилась и прочитала «Отче наш».
Дверь отворилась, на порог вышла женщина с ребенком на руках.
— Уж я тебя отблагодарю, Степанида Никитишна, — сказала она, обернувшись. — Век за тебя молиться буду.
— То-то, отблагодаришь… Завтра в остатний раз прийти не забудь, — грубовато ответили из глубины сеней. — Беги уж, господь с тобой…
Молодая мать перехватила дитя поудобнее и сошла с крыльца, шаря носком чеботка ветхие ступеньки, и заспешила, оглядываясь.
Пока дверь не затворилась, Аленка взбежала и встала на ступеньке.
— Впусти, бога ради!.. — попросила она.
— А ты кто такова? — ответили из темных сеней.
— Аленой зовут.
— Ален на Москве немерено.
Аленка опустила голову. Ей бы следовало за время сиденья под окошком придумать, что бы сказать этой незримой и неласковой Степаниде.
— Прислал-то тебя кто? — Ворожея, видя, что девка растерялась, пришла ей на помощь.
Тут Аленка еще ниже голову повесила. Как ей было сказать, что слышала про Степаниду Рязанку в самом Верху, в покоях государыни царицы? Да такую верховую гостью ворожея, пожалуй, ухватом из дому выбьет!
— Впусти, бога ради, — повторила девушка и коротко вздохнула. — Не то пропаду.
И заступила порог.
— Хитра, девка! — сердито воскликнула Рязанка, и Аленка не поняла сразу, к чему бы это. — Да заходи уж! Кому говорю?
Этакое приглашение было страшнее вспыхнувшего на занавеске пятна. Аленка окаменела.
Крепкая рука ухватила ее и втянула в сенцы, а сама хозяйка вышла на крыльцо.
— Катись катаньем, доля худая, разлучница-кумушница! — сказала она негромко, но внушительно. — Катись, не катись, у порога не крутись, за крыльцо не цепляйся, на воротах не виси! Песья, лешова, воронья подмога, катись от порога!
И потянулась к серпу, заткнутому в стреху над порогом для обереженья от нечистой силы. Там же, как заведено, висели для той же надобности пучки крапивы и чертополоха.
Аленка, не дожидаясь, пока неведомая ей разлучница-кумушница ответит Никитишне, проскочила в комнатку.
Там сильно пахло пряными травами. Видно, и в деревянной ступке на столе тоже толклись они. И ничего, что указывало бы на связь с нечистой силой, Аленка с первого взгляда не обнаружила. Дом свой ворожея вела чисто, а что до трав, сушившихся по всем стенам, так этого добра и в прочих домах хватало. Они тут были всюду, даже вокруг киота с образами.
Увидев темные лики, Аленка малость успокоилась, поклонилась им, перекрестилась, сотворила молитву.
Потом огляделась.
Ни колыбели, ни постели на лавке она не увидела. Ворожея, похоже, жила тут одна.
Тем временем Степанида Рязанка вернулась в сени, заложила засов и ступила в комнату.
— Шустрая! — неодобрительно сказала она. — С чем пожаловала?
Аленка вздохнула и не ответила. Потом нерешительно подняла глаза на ворожею — и ахнула.
Баба оказалась кривой.
Под кикой на ней был платок, спущенный на лоб наискосок, чтобы прикрыть бровь и глазницу. Щека, сколько можно разглядеть, тоже была попорченная.
Зато единственный глаз уставился на девушку строго и грозно.
— Ты, матушка, что ли, Степанида Рязанка? — поразившись этому уродству, о котором Наталья Осиповна и Пелагейка то ли не знали, то ли умолчали, спросила Аленка.
