Ни в горницах у Лопухиных, ни в Преображенском, ни в Коломенском, ни в Измайлове, ни, разумеется в кремлевских теремах ей не доводилось заниматься стряпней. На то есть Хлебенный двор, Сытенный двор, поварни… Дунюшку — ту учили хозяйству, потому что боярыне надлежит многое знать и слуг учить. А Аленка что? Рукодельница, комнатная девка, молитвенница. У нее и душа-то не лежала к бабьим делам.
Вот и наказал Бог…
Видно, в наказание за колдовские проделки поместил он Аленку на малом болотном острове, куда пробраться можно даже не тропкой, поди проложи тропку по топкому месту, а по приметам: то правь путь прямо на раздвоенное дерево, то — на разбитую громом ель. Жили там бабы, которым оставаться в селах сделалось уж опасно — жена Баловня Баловниха, другие жены с детьми и неведомо чья бабка Голотуриха. Там поставили им избы, туда принесли на плечах запасы крупы и муки, а навещали их не часто. Сидят в безопасном месте — и ладно, у мужиков руки развязаны.
Как вел Аленку туда за собой Федька — думала, не дойдет. Немалый кусок пути пришлось брести по сырому, упругому мху. Увязнуть в нем не увязнешь, а шагать тяжко, версты три Аленка еще держалась, а потом норовила на каждую кочку присесть. Ноги промочила, полы длинной ферезеи и края рукавов набрякли болотной водой — прямо тебе вериги, как у пустынника…
Федька шагал впереди — легко ему, долговязому дураку! Оборачивался и удивлялся — как это баба может от него отставать? Он-то с мешком за плечами, а она-то с пустыми руками… Весь день так-то шли, вечером добрались до жилья. Федька устроил Аленку кое-как в крошечной пустой избушке — прошлой зимой там жена Агафона Десятого с двумя детьми до смерти угорела — и повалился на пол, заснул — не добудишься. Утром же ушел, постылый, на прощание снова жениться пообещал!
Не думала Аленка, что доведется ей жить в черной избе с холодными сенцами, где не повернуться. Сейчас, пока осеннее тепло еще держится, еще бы ладно, а что зимой будет? Того гляди — холода припрут, ведь уж Филипповки на носу… При единой мысли о зиме Аленка принималась бормотать молитвы и креститься на единственный образ в углу, и тот — незнамо чей, до такой меры почернел.
Топила она не каждый день, и это было для нее мукой мученической. Дым из огромной черной печи шел в избу и ходил поверху, затем подымался под кровлю. Потолок и стены были сильно закопчены, воздух от дыма делался похож на банный.
И ведала ли Алена, привыкшая к ярким свечкам, да в последнее время — не сальным, а дорогим, восковым, что придется ей коротать вечера при лучине, воткнутой в железный светец?
— Бог в помощь! — загородив свет, на пороге встала Баловниха, крупная, плечистая баба. — Хлебы творишь? Ну-ка… Уже, пожалуй, получше.
Она потыкала пальцем в округлую корку — как в каменную стенку.
— Сколь долго мяла? — вздохнув, спросила Баловниха.
— Пока спина не взмокла, — честно отвечала Алена.
— Больно скоро она у тебя взмокла. Опять твой Федька ворчать станет — мол, сверху ножичком срежь, а в середке ложкой ешь… Ладно, покрой тряпицей, пусть отдыхают.
Вдвоем они перенесли все четыре ковриги на стол и покрыли их.
— Собирайся, купчиха, пойдем. Молочком сегодня разживешься, — пообещала Баловниха.
— Молочком? — Алена ушам не поверила. Коров на болотном острове покамест не завели.
— Постным молочком.
— Да у нас тут всякий день — постный, — сердито сказала Алена, еще не понимая, что опять затеяли островные бабы, и протягивая руку к ферезее, что висела на колышке, воткнутом меж бревен. Под ферезеей лежала кучка сухого мха — конопатить стены. Если не сделать этого, то уж проще пойти и утопиться в болоте, холодов не дожидаясь, последнее тепло из жалкой избенки уйдет.
— Ну, ты, купчиха! Пришла беда — не купить ли ума?! — прикрикнула на нее Баловниха. Алена лишь сверкнула на нее глазами — бабка Голотуриха сказала, что Баловниха и своего Баловня горазда ухватом перепоясать.
Словом, повела эта хмурая баба Алену на свой двор, а в избе у нее уж сидели и бабка Голотуриха, и Ульяна со своим грудным на руках, и Анютка, невенчанная жена кого-то из ватаги, кого — Алена еще не успела уразуметь.
На полу был разостлан большой плат, а на нем горой — лесные орехи.
— Садись чистить, купчиха, — велела Баловниха. — Складывай ядрышки вон в горшочек. И ты, Ульяница, тоже.
Сама она села на лавку и взяла на колени мису с высокими стенками. Большой деревянной ложкой, с силой нажимая на стенки, Баловниха принялась растирать там что-то густое.
— Водицы подлей, — сказала бабка. — Маслице легче отойдет.
Вода была тут же — в ведре. Баловниха очистила ложку о край мисы, зачерпнула воды и добавила в свое мешево несколько капель, да с такой задумчивостью на лице, словно боярыня, решающая, почем продавать тысячу пудов зерна.
Алена, сидя на полу, молча ударяла камушком по орехам, высвобождала ядра и кидала их в горшок. Тупая и непонятная была это работа.
— Ты и в роток-то закинь, не бойся! — ободрила ее Ульяна. — А что, Федосьица, скоро ли нам ступку-то привезут? Без песта и ступки всё не так выходит.
— Как бог пошлет, так и привезут, — отвечала угрюмая Баловниха.
Бабка Голотуриха переместилась по лавке поближе к Алене.
— Отсыпь-ка орешков, — она протянула сложенные ладошки, а потом высыпала орехи на досточку, чтобы крошить ножом. — Вот мы их сейчас покрошим, водицей на ночь зальем, завтра будем растирать. А потом на ложку орехов девять ложек воды — и весь день настаивать, и помешивать, да с молитовкой. Потом процедить — вот и выйдет молочко. Из мака так же молочко-то делают, пивала в пост маковое молочко?
Алена лишь вздохнула — и не такими лакомствами баловал мастериц Сытенный двор в Кремле… А маковое молочко маленькому Алешеньке давали, чтобы скорее засыпал.
— Ульяница, сможешь сама жом наладить? — спросила Баловниха. — Кажись, довольно я терла…
Она сунула в мису палец, вынула его обмазанным мешевом, и все бабы принялись это мешево разглядывать.
— Оленица, скажи Федору, доска большая для жома нужна, и клинья длинные пусть вырежет, — попросила Ульяна. — Наладить-то налажу, и маслицем ореховым побалуемся, но у нас половина масла в гуще остается!
— А то мы выжимки не съедим?
Бабы рассмеялись, да как-то невесело.
— Нужно еще раз по орехи сходить, — сказала Баловниха. — Не то холода грянут — мы уж далеко не заберемся. Слышь, купчиха, когда пойдем — дай мне свою ферезею, а я тебе мужнин кожушок. Мне-то он короток, а тебе по болотам в ферезее всё одно несподручно — подол по мокрети волочится.
Вошла Катерина, жена Баловнева помощника, дяди Андрея. Вела за руку своего среднего, Митеньку. Перекрестилась на образа и поклонилась бабке Голотурихе.
— Я за тобой, бабушка, Марьюшка плачет, унять не могу, так-то жалко — поди погляди.
