— Не бойся! — сообразив в меру своего понимания, прикрикнул строгий хозяин. — С брюхом-то не повезем, не дураки, чай. Сперва тут у нас опростаешься, далее — как бог даст. Не выдадим! Сколь ждать-то?
— Не знаю, батюшка Петр Данилыч, не уследила… — повинилась Аленка. — У нас там на болоте и дни все спутались, и пост начать опоздали…
— Ну, бабы разберутся. Сноха моя брюхата ходит, при ней бабка умная, вот и ты с ними поживешь, — решил тот. — Как не помочь — мы и сами купецкого сословия.
Он приосанился и добавил:
— Мы по красному товару, резному, деревянному. Обживешься — поглядишь.
Затем Петр Данилыч повернулся к образам, неторопливо опустился на колени и положил на себя широкий неспешный крест.
— Милостив будь, господи, нам, грешным. Благодарствую, что довел спасти от беды душу христианскую. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ныне и присно и во веки веков! Аминь.
После краткой этой молитвы он с трудом поднялся — сказывался уж немалый вес.
— Эй, Парашка! Полно за дверью хорониться! Заходи — я же знаю, что тебя Афимьюшка разведать послала!
Вошла, засмущавшись, краснощекая девка.
— Возьми, отведи в светлицу, переодеться дай… ну, как там у вас, баб, водится… Афимье подружка будет, пока домой не отправим.
Краснощекая Парашка, еще более разрумянившись и от стыда прикрывая лицо ладошкой, подошла, оглядела Аленку.
— Государь Петр Данилыч, вели мыльню истопить, — решительно сказала она. — Уж не ведаю, где эта подружка жила, а мелкой скотинки набралась, той, что на шубах пасется.
Аленка, бешено покраснев, опустила голову.
Вши!.. А как увидят сорочку, два месяца не стиранную? А как начнет Аленка разуваться — и потащит с ног насквозь мокрые обрезанные рукава телогреи, надетые под онучи вместо чулок? То-то срамотища!..
— А ты не стыдись. Много вшей — к богатству! — и купец треснул кулаком по столу. — Парашка, сама напросилась — сама и беги мыльню топить, Фролка с Андрюхой за Степкой поехали, мастеров взяли. Позови в мастерской парнишек, Ваньку с Щербатым, вели дров натаскать. Да живо! Мыльня — это ты ладно придумала… Ну!..
Девка вымелась за дверь.
— Вот и батю помоем… Обезножел у меня батя-то, — сказал Петр Данилыч. — А лет ему кабы не девятый десяток. Одна радость — в мыленке попариться. Погоди, он тебе травок полезных даст, он у нас корневщик. Пока не слег — всё по лесам шастал, слонялся по болотам, аки шпынь ненадобный, в дом лишь на зиму и заманивали. Но и припас своих корешков! Пойду-ка пригляжу…
Он вышел, оставив Аленку одну. Она, почуяв, что отогрелась, скинула на пол страшную и позорную свою шубу. Первое, что на ум пришло, — сжечь! Чтобы и праха не осталось! Второе же — кинуть на мороз, нечисть выморозить.
Дверь приоткрылась, низенько-низенько явилось сморщенное личико.
— Ты ль это, светик? — спросила старушка. — А я — Силишна, за Афимьюшкой хожу. Пойдем, кинем грязное в холодный чуланчик. Ты, светик, Господа возблагодари, что к купцам Кардашовым попала! Петр Данилыч — он добрый! Афимьюшку холит, как родной отец-то холить не стал бы… Шубку-то подхвати…
Силишна повела за собой Алену темными да узкими переходами, продолжая говорить.
— Афимьюшка-то всё не носила да не носила. Затяжелела — скинула. А Степушка у Петра Данилыча единое отецкое чадо, и тоже, светик, вымоленное. Затяжелела Афимьюшка — и их тут добрые люди надоумили. Везти ее нужно, говорят, в самую глушь, где бы за ней только близкие и смотрели, да еще, может, Парашка-негодница. Тишина чтобы, благость, лес кругом — тогда до рожденья доносит. А на Москве кто-то ей доносить не дает, дурной глаз на нее, голубушку нашу, кладет… А поди уследи, чей глаз-то, светик! Мало ли баб на двор забегает, да и она сама дома разве усидит? То на крестины позовут, то на свадебку! Наряды-то нужно казать? То у сестрицы родинный стол накрывать, то в Божий храм… Вот ранее, говорят, бабы взаперти жили, а теперь? Суета одна. И черницы-то прежнего затвора не знают, как за ворота ни выгляни — непременно черноряску встретишь, так и чешет себе да по сторонам глазеет…
Не дожидаясь ответа, Силишна продолжала огорченные свои речи и остановилась лишь перед дверью Афимьюшкиной светлицы. В этой части большого дома было тепло, сухо, приютно. Афимьюшка, заслышав шаги, сама распахнула дверь, встала на пороге, улыбнулась. Была она одних с Аленкой лет, в просторной красной рубахе с шитым воротом и зарукавниками, в распашнице поверх нее, по-домашнему. Видимо, Афимьюшка готовилась спать — две длинные светлые косы были не уложены под волосник и накрыты платом с кикой, а выпущены на грудь. Голову же она впопыхах прикрыла тонкой фатой и придерживала ее на груди левой рукой, обремененной тяжелыми перстнями-жуковинами, чтобы все видели — сноху в доме берегут, трудами не изводят, в холе держат.
— Господи благослови! — сторонясь и указывая Аленке на распахнутую дверь, сказала она. — Заходи, свет, садись на лавочку. Подберем тебе чего после мыльни надеть, у нас в сундуках, слава те господи, не пусто. Мне тебя сам Бог послал на утешенье! Подружкой будешь…
— Подале от нее, подале! — остерегла Силишна. — Вшей-то не нахватайся. Вот вымоем твою подруженьку, выпарим, в чистое принарядим…
Подруженька…
Давно ли звала так Аленку государыня Авдотья Федоровна, Дунюшка любезная и бессчастная? Слезы на глаза навернулись…
— Который месяц-то миновал? — не приближаясь, а издали тыча пальчиком в чрево, спросила Афимьюшка.
Ежели Аленка понесла с той ночи, когда Федька силой взял ее, то получалось почти шесть, а если это случилось на радостях от подаренного ларца с рукодельем, как почему-то казалось, — то неполных пять. Хрупкое Аленкино сложение и малый росточек способствовали тому, что чрево столь ясно обозначилось.
— Да пять уж, пожалуй, — не стала уточнять Аленка. — А у тебя?
— А у меня — три миновало.
— Не гордись, не гордись! — одернула Силишна. — Богу молись, чтобы на сей раз уберег!
И сразу же любознательная старушка повернулась к Аленке:
— Каково носишь-то, светик?
Держась друг от друга на расстоянии, непреодолимом для ползучей скотинки, вели они эту неспешную беседу, пока не прибежала Парашка — сказать, что мыленка топится, и хотя жару еще нет, но можно уж начать собираться. Афимьюшка засуетилась. Свекор велел принять гостью и обиходить, ибо дал Господь сотворить доброе дело, и она принялась доставать рубахи из короба, послала Силишну за телогреей, Парашке велела взять у ее младшей сестры чеботки — может, впору придутся, нашла в сундучке и маленькие, на Аленкину кисть, зарукавья, чтобы длинные рукава рубахи до полу не свесились, а, в мелкие складки собранные, красиво легли.
А мыленка удалась на славу.
Привела ее туда Парашка и, усадив на лавку, первым делом плеснула кипятком на мелко резанный можжевельник, которым усыпан был пол, чтобы помягче ступать. Сунула мокнуть в шайку и два веника, развела в медном турецком тазу щелок из березовой воды, в другом тазу запарила сушеный чистотел, вытащила свежие вехотки — чем оттирать Аленку. И кувшинчик кваску ягодного припасла — как у хороших хозяев водится.
