Но нет худа без добра — если бы девки сейчас дорогие заморские ткани кроили, персидские или иранские, если бы волоченым золотом пелены расшивали, если бы жемчуг низали, то расхаживали бы вдоль стола верховые боярыни, строго наблюдая порядок и блюдя всякое жемчужное зернышко, особливо — кафимское или бурмицкое, с горошину, за мелкий же семенной не так ругались.
Сейчас одни верховые Натальи Кирилловны боярыни вместе с ней и с государем в Измайлово укатили — справлять именины молодой царицы, Авдотьи Федоровны, другие в царицыных хоромах странницу слушают, и девкам можно вздохнуть повольнее. Верховые! Были верховыми — да Верх в Кремле остался… Царицына Светлица! Была Светлица, а теперь так, огрызочки. Кто из мастериц в Москве при правительнице Софье остался, кого Наталья Кирилловна с собой по подмосковным возит — из Измайлова в Преображенское, из Преображенского в Коломенское, а оттуда — в Алексеевское, а оттуда — к Троице. И Москву девки только зимой видят — когда не очень-то в летних царских дворцах погреешься.
У иной боярыни, как поглядеть, светлица не хуже, и жемчуг не мельче, и золотное кружево не уже, и знаменщики, может, почище кремлевских.
Карлица Пелагейка в потешном летнике, сшитом из расписных покромок, всё же крутилась поблизости. Боярыню хоть сразу видно, да и пока она к тебе подплывет… А эта кикимора на коротких ножках вдруг вынырнет из-под стола — и окажется, что всё она слышала, всё уразумела, а не откупишься — на смех поднимет, коли не донесет…
Аленка Пелагейки не боялась. Во-первых, ни в чем дурном пока не была замечена, а во-вторых — едва ли не лучшая рукодельница из молодых, да и у старых мастериц всегда готова поучиться, сама государыня хвалила за кисейную ширинку паутинной тонкости, по которой был наведен нежнейший и ровнейший узор пряденым золотом. А легко ли такую кисейку в пяльцах не перекосить?
Одно ее тут допекало — девичьи тайны.
Когда в одной подклети ночует десятка с два девок да молодых вдов, когда нет за ними ни родительского, ни мужнего присмотра, а за стенкой — молодые парни подходящих лет, тоже без присмотра, то что на уме? Вот то-то и оно, что это самое — стыдное…
Работая, девки-рукодельницы тянули песню, и не от большой любви к пению — пока все поют, двум подружкам удобно втайне переговорить, склонившись низко, как бы упрятавшись за два составленных вместе высоких ларца со швейным прикладом.
— Что у ключика у гремучего, что у ключика, у гремучего, у колодезя у студеного, — повела новую песню Феклушка, девка, которую, видно, за песни в царицыну Светлицу и взяли, потому что от ее работы Аленка лишь сердито сопела. Она сидела на дальнем конце стола, подальше от пожилых, но Аленка ее видела.
— У колодезя у гремучего, — поддержали прочие пока еще нестройно, прилаживаясь. Песня была какая-то новая — Аленка, во всяком случае, такой не знала.
— Добрый молодец сам коня поил, добрый молодец сам коня поил, красна девица воду черпала!.. — вывела озорная девка с непонятным Аленке торжеством.
— Красна девица воду черпала! — подхватили мастерицы уж повеселее.
Пелагейка показала над краем стола широкое щекастое лицо, которому красная рогатая кика с медными звякушками шла примерно так же, как корове седло.
— Почерпнув, ведры и поставила, почерпнув, ведры и поставила, а поставивши, призадумалась, — продолжала Феклушка, всем голосом и повадкой показывая это горестное девичье раздумье.
— А поставивши, призадумалась… — Аленка и сама не поняла, как это сделалось, что она, молчунья, вдруг стала подтягивать.
— А задумавшись, заплакала, а задумавшись, заплакала, а заплакавши, слово молвила… — в Феклушкином голосе была такая великая и внезапная печаль, что Аленка и вовсе душой воспарила.
Она, приоткрыв рот, уставилась на певунью, и в голову пришла мысль, для нее, живущей среди девок как бы наособицу, вовсе диковинная. На дне рабочего ларца лежали припрятанные сласти — завернутые в бумажку леденцы, маковник в лоскутке, иные заедки, которые от хранения не портятся. Аленке вдруг захотелось подарить Феклушке хотя бы леденец. Она только не знала, как бы совершить это, чтобы и втайне от прочих, и по-хорошему.
А песня длилась. Девица завидовала тем, у кого есть семья в полном составе, поскольку у нее, у красной девицы, ни отца не было, ни матери, ни братца, ни родной сестры, ни того ли мила друга, мила друга — полюбовника…
Тем песня, к Аленкиному недоумению, и кончилась.
Услышав, в чем же на самом деле заключалась девичья печаль, мастерицы, затосковавшие было, переглянулись, перешепнулись, и тут лишь Аленка сообразила, что всё дело-то в царевых конюхах, о которых только и разговору было ночью в подклети, на тесно сдвинутых войлоках.
Сразу ей расхотелось дарить Феклушке леденчик.
А ведь что-то этакое сделать следовало. Все девки были здешние, былых мастериц дочки, в царицыной Светлице выросшие, одна Аленка — со стороны, новой царицей да новой ближней боярыней, Натальей Осиповной, приведенная.
Дал бы ей Бог нрав полегче да пошустрее, заглядывалась бы и она на статных всадников в светло-зеленых кармазинных кафтанах, выезжавших с молодым государем, — проще бы ей жилось.
Рядом оказалась Пелагейка — и тут уж держи ухо востро, может и стянуть нужную вещицу. Аленка подвинулась на скамье, подальше от пронырливой карлицы.
Тем временем Феклушка, кинув взгляд за дверь и хитро прикусив губу, подмигнула сразу двум мастерицам напротив — грудастой до удивления Фроське и Стеше-беленькой.
Девки, едва ль не ложась на стол, подвинулись к ней, глядя прямо в рот.
— Что не мил мне Семен, не купил мне серег, что не мил мне Семен, не купил мне серег, — вполголоса веселой скороговоркой завела Феклушка.
— А что мил мне Иван, он купил сарафан, а что мил мне Иван, он купил сарафан! — быстро и в лад пропели все трое. Озорством потянуло от них, устали от благонравия шалые девки.
— Он на лавку положа, да примеривать стал, он на лавку положа, да примеривать стал! — негромко и стремительно подхватили все мастерицы, торопясь, как бы за лихой песней их не застали. — Он красный клин в середку вбил, он красный клин в середку вбил!..
И буйно расхохотались — все разом!
Аленка изумилась глупости этой короткой песни и сразу же уразумела, что означают последние слова. Огонь ударил в щеки.
Аленка быстро закрыла лицо ладошками.
Пелагейка схватила ее шитье, зеленый становой кафтан с наполовину выдранным рукавом, и скрылась с ним под столом.
Аленка соскользнула с лавки туда же и, стоя на корточках, ухватилась за другой рукав.
Пелагейка свою добычу не удерживала.
— Охолони… — шепнула карлица и вынырнула по ту сторону стола, возле вдовушки Матрены, женщины основательной и богомольной, к девичьим шалостям притерпевшейся.
Аленка так и осталась на корточках под столом.
