Двигаясь по нише, он приблизился к металлической решетке,
прикрывающей отверстие в полу. В отверстии были видны ведущие в глубину узкие и
крутые ступени. Слава Богу, что туда не надо спускаться. Приказ Рошера был
предельно ясен. Осматривать лишь открытые для публики помещения и игнорировать
все зоны, куда посторонние не имеют доступа.
— Чем это пахнет? — спросил он, отходя от решетки.
В нише стоял сладкий до умопомрачения аромат.
— Это запах от пламени лампад, — ответил один из
швейцарцев.
— Пахнет скорее одеколоном, а не керосином, —
изумился Шартран.
— Никакого керосина там нет. Лампады расположены
неподалеку от папского алтаря и поэтому наполняются сложной смесью спирта,
сахара, бутана и духов.
— Бутана? — с опаской глядя на лампады,
переспросил Шартран.
— Смотри не пролей, — утвердительно кивнув,
ответил гвардеец. — Благоухает как в раю, а пламенем пылает адским.
Когда гвардейцы, закончив осмотр ниши паллиума, вновь
двинулись по темному собору, их портативная радиостанция подала признаки жизни.
Потрясенные гвардейцы внимательно выслушали сообщение о
развитии ситуации. Судя по этой информации, возникли новые тревожные
обстоятельства, о которых нельзя было говорить по рации. Тем не менее
начальство сообщало, что камерарий решил нарушить традицию и войти в
Сикстинскую капеллу, чтобы обратиться к конклаву. За всю историю Ватикана
подобного не случалось. Но в то же время, как понимал Шартран, еще ни разу за
всю свою историю Ватикану не приходилось сидеть на ядерной бомбе.
Шартрана радовало, что дело в свои руки взял камерарий. Во
всем Ватикане не было другого человека, которого лейтенант уважал бы так, как
этого клирика. Некоторые гвардейцы считали камерария beato — религиозным
фанатиком, чья любовь к Богу граничила с одержимостью. Но даже они соглашались,
что, когда дело доходило до схватки с врагами Господа, камерарий был тем
человеком, который мог принять на себя самый тяжелый удар.
Швейцарским гвардейцам за последнюю неделю приходилось часто
встречаться с камерарием, и все обратили внимание на то, что временный шеф
Ватикана стал жестче, а взгляд его зеленых глаз приобрел несвойственную ему
ранее суровость. И неудивительно, говорили швейцарцы, ибо на плечи камерария
легла вся ответственность за подготовку священного конклава и он должен был
заниматься ею сразу же после кончины своего наставника папы.
Шартран находился в Ватикане всего пару месяцев, когда ему
рассказали о том, что мать будущего камерария погибла от взрыва бомбы на глазах
у маленького сына. Бомба в церкви… и сейчас все повторяется. Жаль, что не
удалось схватить мерзавцев, которые установили ту первую бомбу… говорили, что
это была какая-то воинствующая антихристианская секта. Преступники скрылись, и
дело не получило развития. Неудивительно, что камерария возмущает любое
проявление равнодушия.
Пару месяцев назад, в тихое послеполуденное время Шартран
едва не столкнулся с шагающим по неширокой дорожке камерарием. Камерарий,
видимо, узнав в нем нового гвардейца, предложил лейтенанту прогуляться вместе.
Они беседовали на самые разные темы, и уже очень скоро Шартран почувствовал
внутреннюю свободу и раскованность.
— Святой отец, — сказал он, — вы разрешите
мне задать вам странный вопрос?
— Только в том случае, если получу право дать на него
столь же странный ответ, — улыбнулся камерарий.
— Я спрашивал об этом у всех знакомых мне духовных
лиц, — со смехом пояснил лейтенант, — но так до конца и не понял.
— Что же вас тревожит? — Камерарий энергично шагал
впереди гвардейца, и полы его сутаны при ходьбе слегка распахивались, открывая
черные туфли на каучуковой подошве.
Обувь полностью соответствует его облику, думал Шартран,
модная, но скромная, со следами износа.
Лейтенант набрал полную грудь воздуха и выпалил:
— Я не понимаю, как соотносится Его всемогущество с Его
милостью!
— Вы изучаете Священное Писание? — улыбнулся
камерарий.
— Пытаюсь.
— И вы находитесь в растерянности, поскольку Библия
называет Творца одновременно всемогущим и всемилостивым, не так ли?
— Именно.
— Понятие всемогущества и милости трактуется очень
просто — Бог может все и всегда нацелен на добро.
— Да, эту концепцию я понимаю. Но мне кажется… что
здесь скрыто противоречие.
— Ясно. Противоречие вы видите в том, что в мире
существуют страдания. Голод, войны, болезни…
— Точно! — Шартран был уверен, что камерарий его
поймет. — В мире происходят ужасные вещи. И многочисленные человеческие
трагедии говорят о том, что Бог не может быть одновременно и всемогущим, и
милостивым. Если Он нас любит и в Его власти изменить ситуацию, то почему Он
этого не делает? Ведь Он способен предотвратить страдания, не так ли?
— Вы полагаете? — строго спросил камерарий.
Шартран ощутил некоторую неловкость. Неужели он задал
вопрос, который задавать не принято?
— Не знаю, как это лучше выразить… Если Бог нас любит,
то Он может нас защитить. Он должен сделать это. Поэтому складывается
впечатление, что Он всемогущ, но равнодушен или милостив, но бессилен.
— У вас есть дети, лейтенант?
— Нет, — заливаясь краской, ответил гвардеец.
— Представьте, что у вас есть восьмилетний сын… Вы бы
его любили?
— Конечно.
— И вы были бы готовы сделать все, что в ваших силах,
дабы он избежал боли и страданий?
— Естественно.
— Вы позволили бы ему кататься на скейтборде?
Шартран задумался. Несмотря на свои сан, камерарий часто
казался очень приземленным. Или слишком земным.
— Да, позволил бы, — протянул лейтенант, — но
в то же время предупредил бы его о необходимости соблюдать осторожность.
— Итак, являясь отцом ребенка, вы дали бы ему добрый
совет, а затем отпустили бы его учиться на собственных ошибках. Не так ли?
— Я определенно не побежал бы рядом, чтобы с ним
нянчиться. Если вы это имеете в виду.
— А если он вдруг упадет и оцарапает колено?
— Это научит его впредь быть более осторожным.
— Итак, несмотря на то что вы имеете власть вмешаться в
ход событий, чтобы предотвратить ту боль, которую может испытать ваш сын, вы
проявляете свою любовь к нему тем, что позволяете учиться на собственных
ошибках?
