Лэнгдон даже в самом кошмарном сне не мог себе представить,
что окажется во главе группы людей, помчавшихся в базилику, чтобы вернуть
камерария. Но он стоял к дверям ближе всех и действовал чисто рефлекторно.
«Здесь он умрет», — думал Лэнгдон, вбегая через порог в
черную пустоту.
— Камерарий! Остановитесь!
Тьма, в которую погрузился Лэнгдон, оказалась абсолютной. От
яркого света прожекторов на площади зрачки сузились, и поле зрения ученого
ограничивалось лишь несколькими футами перед самым носом. Лэнгдон остановился,
и до него донесся топот ног слепо мчавшегося в черный провал камерария.
Следом за американцем в собор вбежали швейцарцы и Виттория.
Загорелись фонари, но батарейки к этому времени сели, и вялые лучи были не в
силах пробиться в глубь базилики, выхватывая из темноты лишь колонны да пол под
ногами.
— Камерарий! — крикнул Шартран. — Синьор,
подождите! Шум у дверей собора заставил всех обернуться. На светлом фоне
возникла массивная фигура Макри с камерой на плече. Красный огонек говорил о
том, что передача все еще идет. Следом за ней появился Глик. В руке он держал
микрофон. Репортер орал благим матом, требуя, чтобы партнерша его подождала.
«Эти снова здесь! — возмущенно подумал Лэнгдон. —
Неужели они не понимают, что сейчас не время?»
— Вон отсюда! — выкрикнул Шартран, хватаясь за
кобуру. — Все это не для ваших глаз!
— Чинита! — взмолился Глик. — Это
самоубийство! Бежим отсюда.
Макри, игнорируя призывы репортера, нажала на какую-то
кнопку на камере, и всех присутствующих ослепил яркий луч света.
Лэнгдон прикрыл глаза и, крепко выругавшись, отвернулся.
Когда он отнял ладони от лица, то увидел, что фонарь на камере журналистки бросает
луч по меньшей мере на тридцать ярдов.
В этот момент до них издали долетел голос камерария:
— И на сем камне я создам церковь мою!
Макри направила камеру в сторону источника звука. В
сероватой мгле в самом конце луча виднелось черное пятно. Это камерарий с диким
криком мчался по центральному нефу собора.
На какой-то миг все растерялись, не зная, как
поступить, — такое впечатление произвела на них эта странная и страшная
картина. Но потом словно прорвало плотину.
Шартран, оттолкнув Лэнгдона, помчался к камерарию.
Американец бросился следом за ним. Виттория и швейцарские гвардейцы последовали
их примеру.
Макри замыкала группу, освещая всем путь и одновременно
передавая картину этой мрачной погони всему миру. Глик, проклиная все
последними словами, неохотно трусил сзади и комментировал события, время от
времени включая микрофон.
* * *
Главный неф собора Святого Петра (как где-то вычитал
Шартран) по длине немного превосходил футбольное поле олимпийского стадиона.
Однако сейчас лейтенанту казалось, что неф длиннее поля по меньшей мере раза в
два. Не снижая темпа, он на бегу пытался сообразить, куда мог направиться
камерарий. Священник был в шоке, он явно бредил, получив во время кровавого
побоища в папском кабинете сильнейшую физическую и моральную травму.
Откуда-то издали, из-за пределов зоны, освещаемой фонарем
камеры Би-би-си, доносился счастливый вопль камерария:
— И на камне сем я создам церковь мою!
Шартран знал, какие слова выкрикивает священник. Это была
цитата из Евангелия от Матфея, а именно — глава 16, стих 18. Сейчас, когда до
гибели церкви оставалось всего несколько коротких минут, эти слова казались
лейтенанту абсолютно неуместными. Камерарий, несомненно, лишился рассудка.
А может быть, это все же не так?
Шартран всегда был убежден, что Бог никогда не вступает в
прямые контакты со своими чадами, а все чудесные события, пережитые когда-либо
людьми, есть не что иное, как плод воображения фанатично настроенного человека,
видящего и слышащего то, что он желает увидеть и услышать.
Но в этот миг у Шартрана возникло видение, ему показалось,
что сам Господь явился перед ним, чтобы продемонстрировать свое беспредельное
могущество.
Впереди, в пятидесяти ярдах от него, вдруг появился призрак,
привидение… прозрачный, светящийся силуэт полуобнаженного камерария. Изумленный
Шартран остановился, сердце его замерло. Камерарий воссиял! Лейтенанту
казалось, что тело клирика с каждым мгновением светится все ярче. Затем оно
стало погружаться в пол собора — все глубже и глубже. Еще несколько секунд, и
камерарий, словно под влиянием какой-то магической силы, полностью скрылся под
землей.
* * *
Лэнгдон тоже увидел этот фантом. И ему на миг показалось,
что он стал свидетелем чуда. Но останавливаться в отличие от Шартрана ученый не
стал. Пробежав мимо потрясенного лейтенанта, он устремился к месту, где исчез в
полу камерарий. Ему стало ясно, что произошло. Камерарий добежал до ниши
паллиума — освещаемого девяноста девятью лампадами углубления в полу собора.
Лампады бросали свет снизу, что и придало камерарию вид призрака. Когда священнослужитель
начал спускаться по ступеням, создалась полная иллюзия того, что он погружается
в пол.
Лэнгдон, задыхаясь, подбежал к углублению и, перегнувшись
через ограду, заглянул вниз, в залитое светом лампад пространство. Он успел
увидеть камерария, бегущего по мраморному полу к стеклянным дверям, за которыми
хранился знаменитый золотой ларец.
Что он делает? Не думает же он, что золотой ларец…
Камерарий распахнул дверь и вбежал в комнату с ларцом.
Промчавшись мимо постамента, на котором стоял ларец, он упал на колени и
принялся тянуть на себя вделанную в пол железную решетку.
Лэнгдон в ужасе наблюдал за действиями священника. Он понял
наконец, куда намерен проникнуть обезумевший клирик. О Боже!
— Не надо, святой отец! Не надо! — закричал
Лэнгдон, бросившись к ведущим вниз ступеням.
Открыв стеклянные двери, ученый увидел, что камерарий сумел
поднять металлическую решетку. Крепящаяся на петлях крышка люка упала на пол с
оглушительным грохотом, явив взору узкий колодец и крутую, ведущую в темноту
лестницу. Когда камерарий начал спускаться, Лэнгдон схватил его за голые плечи
и попытался поднять наверх. Покрытая потом кожа священника оказалась скользкой,
однако Лэнгдон держал крепко.
Камерарий резко поднял голову и спросил с искренним
изумлением:
— Что вы делаете?
Их глаза встретились, и Лэнгдон вдруг понял, что обладатель
такого взгляда не может находиться в трансе. Это был полный решимости взгляд
человека, до конца контролирующего свои действия — контролирующего, несмотря на
то что выжженное на груди клеймо причиняло ему немыслимые страдания.
