Уверенность, с которой он действовал, привела ученого в
изумление. Священнослужитель, видимо, нашел нужное решение.
Лэнгдон не знал что думать. Передавая камерарию ловушку, он
сказал:
— Девяносто секунд.
То, как поступил с антивеществом клирик, повергло ученого в
еще большее изумление. Камерарий осторожно принял из его рук ловушку и так же
осторожно перенес ее в грузовой ящик между сиденьями. После этого он закрыл
тяжелую крышку и дважды повернул ключ в замке.
— Что вы делаете?! — чуть ли не закричал Лэнгдон.
— Избавляю нас от искушения, — ответил камерарий и
швырнул ключ в темноту за иллюминатором. Лэнгдону показалось, что вслед за
ключом во тьму полетела его душа.
После этого Карло Вентреска поднял нейлоновый ранец и продел
руки в лямки. Застегнув на поясе пряжку, он откинул ранец за спину и повернулся
лицом к онемевшему от ужаса Лэнгдону.
— Простите меня, — сказал он. — Я не хотел
этого. Все должно было произойти по-другому.
С этими словами он открыл дверцу и вывалился в ночь.
* * *
Эта картина снова возникла в мозгу Лэнгдона, и вместе с ней
вернулась боль. Вполне реальная физическая боль. Все тело горело огнем. Он
снова взмолился о том, чтобы его вернули назад, в покой, чтобы его страдания
закончились. Но плеск воды стал сильнее, а перед глазами замелькали новые
образы. Настоящий ад для него, видимо, только начинался. В его сознании
мелькали какие-то беспорядочные картинки, и к нему снова вернулось чувство
ужаса, которое он испытал совсем недавно. Лэнгдон находился на границе между
жизнью и смертью, моля об избавлении, но сцены пережитого с каждым мигом
становились все яснее и яснее…
Ловушка с антивеществом была под замком, и добраться до нее
он не мог. Дисплей в железном ящике отсчитывал последние секунды, а вертолет
рвался вверх. Пятьдесят секунд. Выше! Еще выше! Лэнгдон осмотрел кабину,
пытаясь осмыслить то, что увидел. Сорок пять секунд! Он порылся под креслом в
поисках второго парашюта. Сорок секунд! Парашюта там не было! Но должен же
существовать хоть какой-нибудь выход!!! Тридцать пять секунд! Он встал в дверях
вертолета и посмотрел вниз, на огни Рима. Ураганный ветер почти валил его с
ног. Тридцать две секунды!
И в этот миг он сделал свой выбор.
Выбор совершенно немыслимый…
* * *
Роберт Лэнгдон прыгнул вниз, не имея парашюта. Ночь
поглотила его вращающееся тело, а вертолет с новой силой рванулся вверх. Звук
двигателя машины утонул в оглушительном реве ветра. Такого действия силы
тяжести Лэнгдон не испытывал с того времени, когда прыгал в воду с
десятиметровой вышки. Но на сей раз это не было падением в глубокий бассейн.
Чем быстрее он падал, тем, казалось, сильнее притягивала его земля. Ему
предстояло пролететь не десять метров, а несколько тысяч футов, и под ним была
не вода, а бетон и камень.
И в этот миг в реве ветра он услышал словно долетевший до
него из могилы голос Колера… Эти слова были произнесены утром в ЦЕРНе рядом со
стволом свободного падения. Один квадратный ярд поверхности создает такое
лобовое сопротивление, что падение тела замедляется на двадцать процентов.
Лэнгдон понимал, что при таком падении двадцать процентов — ничто. Чтобы
выжить, скорость должна быть значительно ниже. Тем не менее, скорее машинально,
чем с надеждой, он бросил взгляд на единственный предмет, который прихватил в
вертолете на пути к дверям. Это был весьма странный сувенир, но при виде его у
Лэнгдона возникла тень надежды.
Парусиновый чехол лобового стекла лежал в задней части
кабины. Он имел форму прямоугольника размером четыре на два ярда. Кроме того,
чехол был подшит по краям, наподобие простыни, которая натягивается на матрас.
Одним словом… это было грубейшее подобие парашюта. Никаких строп, ремней и
лямок на парусине, естественно, не было, но зато с каждой стороны находилось по
широкой петле, при помощи которых чехол закрепляли на искривленной поверхности
кабины пилота. Лэнгдон тогда машинально схватил парусину и, прежде чем шагнуть
в пустоту, продел руки в петли. Он не мог объяснить себе подобный поступок. Скорее
всего это можно было считать последним актом сопротивления. Мальчишеским
вызовом судьбе.
Сейчас, камнем падая вниз, он не питал никаких иллюзий.
Положение его тела, впрочем, стабилизировалось. Теперь он
летел ногами вниз, высоко подняв руки. Напоминавшая шляпку гриба парусина
трепыхалась над его головой. Ветер свистел в ушах.
В этот момент где-то над ним прогремел глухой взрыв. Центр
взрыва оказался гораздо дальше, чем ожидал Лэнгдон. Его почти сразу накрыла
взрывная волна. Ученый почувствовал, как страшная сила начала сдавливать его
легкие. Воздух вокруг вначале стал теплым, а затем невыносимо горячим. Верхушка
чехла начала тлеть… но парусина все-таки выдержала.
Лэнгдон устремился вниз на самом краю световой сферы, ощущая
себя серфингистом, пытающимся удержаться на гребне гигантской волны. Через
несколько секунд жар спал, и он продолжил падение в темную прохладу.
На какой-то миг профессор почувствовал надежду на спасение.
Но надежда исчезла так же, как и жара над головой. Руки болели, и это
свидетельствовало о том, что парусина несколько задерживает падение. Однако,
судя по свисту ветра в ушах, он по-прежнему падал с недопустимой скоростью.
Ученый понимал, что удара о землю он не переживет.
В его мозгу нескончаемой вереницей проносились какие-то
цифры, но понять их значения Лэнгдон не мог… «Один квадратный ярд поверхности
создает такое лобовое сопротивление, что падение тела замедляется на двадцать
процентов». Однако до него все же дошло, что парусина была достаточно большой
для того, чтобы замедлить падение более чем на двадцать процентов. Но в то же
время Лэнгдон понимал, что того снижения скорости, которое давал чехол, для
спасения было явно недостаточно. Удара о ждущий его внизу бетон ему не избежать.
Прямо под ним расстилались огни Рима. Сверху город был похож
на звездное небо, с которого падал Лэнгдон. Россыпь огней внизу рассекала на
две части темная полоса — широкая, похожая на змею вьющаяся лента.
