Лэнгдон испытал такое же потрясение, как и все остальные. Он
почувствовал, как в его ладони дрогнула рука Виттории, и мозг ученого, уже
отупевший от множества не имеющих ответов вопросов, принялся лихорадочно искать
для себя точку опоры.
Казалось, что слова камерария продолжали звучать под сводами
Сикстинской капеллы. В горящих огнем глазах клирика Лэнгдон видел полную
уверенность в истинности своего страшного обвинения. Ученый попытался убедить
себя в том, что все это не более чем ночной кошмар и, проснувшись, он снова
окажется в реальном мире.
— Это грязная ложь! — выкрикнул один из
кардиналов.
— Никогда не поверю! — поддержал его
другой. — Его святейшество был предан церкви, как ни один из живущих на
земле людей!
Затем заговорил Мортати, и в его голосе звучало страдание:
— Друзья мои… То, что сказал камерарий, — сущая
правда.
Все кардиналы посмотрели на него с таким видом, словно
«великий выборщик» только что произнес чудовищную непристойность.
— У его святейшества действительно был ребенок, —
сказал Мортати.
Лица кардиналов побелели от ужаса. Камерарий был потрясен.
— Вы знали? Но… каким образом вы смогли?..
— Во время избрания его святейшества… — со вздохом
произнес Мортати, — …я выступал в роли адвоката дьявола.
Все присутствующие онемели от изумления.
Лэнгдон понял, что имел в виду старик, и это означало, что
обвинение камерария было правдой. Не слишком почетная должность «адвоката
дьявола» предполагала доскональное знание всякого рода скандальных сведений и
слухов о кандидате на пост понтифика, распространявшихся в Ватикане. Скелеты в
папском шкафу были угрозой церкви, поэтому перед выборами один из кардиналов
должен был тайно проверить прошлое кандидата. Этого кардинала называли
«адвокатом дьявола», и только он получал право копаться в грязном белье
претендентов, чтобы не допустить к Святому престолу недостойного человека.
Действующий папа, чувствуя приближение конца, лично выбирал «адвоката дьявола»
из своего ближайшего окружения. Имя этого человека должно было навсегда
остаться в тайне.
— Я узнал об этом, потому что был адвокатом
дьявола, — повторил Мортати.
По Сикстинской капелле пронесся общий вздох. Это была ночь,
когда все каноны отправлялись на свалку.
В сердце камерария бушевала ярость.
— И вы… ничего никому не сказали?
— Я встретился с его святейшеством, — ответил
Мортати. — И он во всем признался. Святой отец рассказал мне все от начала
до конца и попросил об одном. Он попросил, чтобы я, принимая решение, открывать
или не открывать его тайну, прислушался к голосу своего сердца.
— И сердце повелело вам навеки похоронить эти сведения?
— На предстоящих выборах он был безусловным фаворитом.
Люди его любили, и скандал нанес бы церкви непоправимый ущерб.
— Но ведь у него был ребенок! Он нарушил священный обет
безбрачия! — закричал камерарий.
Он снова услышал слова матери: «Обещание, данное Творцу,
является самым важным из всех обещаний. Никогда не нарушай своих обетов Богу».
— Папа нарушил клятву!
— Карло, его любовь… — с тоской произнес
Мортати, — его любовь была непорочной. Его святейшество не нарушал обета.
Неужели он тебе этого не объяснил?
— Не объяснил чего?!
Камерарий вспомнил, как, выбегая из папского кабинета, он
услышал: «Подожди! Дай мне тебе все объяснить!»
Мортати неторопливо и печально поведал кардиналам о том, что
произошло много лет назад. Папа, который был еще простым священником, полюбил
молодую монахиню. Оба они дали обет безбрачия и даже не помышляли о том, чтобы
нарушить свою клятву Богу. Их любовь крепла, и хотя молодым людям хватало сил
противиться зову плоти, они все время мечтали о наивысшем чуде божественного
творения — о ребенке. О своем ребенке. Эта жажда становилась непреодолимой. Но
Творец по-прежнему оставался для них на первом месте. Через год, когда их
страдания достигли предела, юная монахиня пришла к молодому священнику в
большом возбуждении. Оказалось, что она только что прочитала статью об
очередном чуде науки, позволяющем двум людям иметь ребенка, не вступая в
сексуальные отношения. Монахиня решила, что этот знак ниспослан им Богом.
Увидев ее лучащиеся счастьем глаза, священник с ней согласился. Еще через год
благодаря чуду искусственного оплодотворения на свет появилось дитя…
— Это… это неправда, — пролепетал камерарий, которому
снова стало казаться, что он находится под действием морфина и что у него
начались слуховые галлюцинации.
— Именно поэтому, Карло, — со слезами продолжил
Мортати, — его святейшество преклонялся перед наукой. Он чувствовал себя в
долгу перед ней. Наука позволила ему испытать счастье отцовства, не нарушив
обета безбрачия. Его святейшество сказал мне, что сожалеет лишь о том, что его
восхождение по ступеням церковной иерархии не позволяет ему оставаться рядом с
любимой и постоянно следить за тем, как растет его дитя.
Камерарий Карло Вентреска снова ощутил, как им начинает
овладевать безумие. Ему хотелось разодрать ногтями свою плоть.
Откуда я мог это знать?!
— Папа не согрешил, Карло. Он сохранил невинность.
— Но… — Камерарий искал в своем воспаленном мозгу
хоть какую-нибудь зацепку. — Подумайте о том, какую угрозу церкви мог
представлять его поступок! Представьте, что могло случиться, если бы его шлюха
проболталась? Или, не дай Бог, объявился бы его ребенок.
— Его ребенок уже объявился, — произнес Мортати дрожащим
голосом.
Все замерли.
— Карло… — прошептал старый кардинал, —
ребенок его святейшества — это ты.
И в этот миг камерарий вдруг ощутил, как в его сердце начало
затухать пламя веры. Дрожа, он стоял у алтаря Сикстинской капеллы на фоне
Страшного суда, изображенного Микеланджело. Он знал, что только что сам увидел
ад. Камерарий открыл рот, чтобы что-то сказать, но губы его затряслись, и он не
промолвил ни слова.
