Лэнгдон сразу обратил внимание на невысокие массивные
колонны, чем-то напоминающие Стонхендж
[27]
в миниатюре. Этих
колонн из полированной стали было около десятка, и они образовывали в центре
комнаты небольшой круг. Но еще больше эти трехфутовые сооружения напоминали
постаменты, на которых в музеях выкладывают драгоценные камни. Однако сейчас на
них лежали отнюдь не драгоценности. На каждой из колонн покоился толстостенный
прозрачный сосуд, формой и размером напоминающий теннисный мяч. Судя по их
виду, сосуды были пусты.
Колер с удивлением посмотрел на них и, видимо, решив
поговорить об этом потом, сказал, обращаясь к Виттории:
— Взгляните хорошенько. Ничего не украдено?
— Украдено? Каким образом? Сканер сетчатки может
впустить только нас.
— Все-таки посмотрите.
Виттория вздохнула и некоторое время разглядывала комнату.
Затем пожала плечами и сказала:
— Лаборатория в том состоянии, в котором ее обычно
оставляет отец. В состоянии упорядоченного хаоса.
Лэнгдон понимал, что Колер взвешивает все возможные варианты
своего дальнейшего поведения, размышляя о том, в какой степени можно оказывать
давление на Витторию и… как много следует ей сказать. Видимо, решив оставить
девушку на время в покое, он выехал в центр комнаты, обозрел скопление
таинственных пустых сосудов и после продолжительной паузы произнес:
— Секреты… это та роскошь, которую мы себе больше
позволить не можем.
Виттория неохотно кивнула, выражая свое согласие, и на ее
лице отразилась та буря эмоций, которые она испытывала. Эмоций и воспоминаний.
«Дай ей хотя бы минуту!..» — подумал Лэнгдон.
Как бы набираясь сил для того, чтобы открыть страшную тайну,
Виттория опустила ресницы и вздохнула полной грудью. Затем, не открывая глаз,
она сделала еще один глубокий вздох. И еще…
Лэнгдона охватило беспокойство. С ней все в порядке? Он
покосился на Колера. Тот сидел совершенно спокойно, поскольку ему, очевидно, не
раз приходилось бывать свидетелем этого ритуала. Прежде чем Виттория открыла
глаза, прошло не менее десяти секунд.
С ней произошла такая метаморфоза, что Лэнгдон просто не
поверил своим глазам. Виттория Ветра совершенно преобразилась. Уголки ее пухлых
губ опустились, плечи обвисли, взгляд стал мягким. Казалось, девушка настроила
свой организм на то, чтобы смириться со сложившимся положением. Страдания и
личную боль ей каким-то образом удалось спрятать в глубине сердца.
— С чего начать? — спросила она совершенно
спокойно.
— Начните с самого начала, — сказал Колер. —
Расскажите нам об эксперименте своего отца.
— Отец всю свою жизнь мечтал о том, чтобы примирить
науку и религию, — начала Виттория. — Он хотел доказать, что наука и
религия вполне совместимы и являют собой всего лишь два различных пути познания
единой истины… — Девушка замолчала, как бы не веря тому, что собиралась
сказать в следующий момент: — И вот недавно… он нашел способ это сделать.
Колер молчал.
— Отец задумал провести эксперимент, который, как он
надеялся, сможет разрешить одно из самых острых противоречий между наукой и
религией.
Интересно, какое противоречие она имеет в виду, подумал
Лэнгдон. Истории известно огромное их множество.
— Отец имел в виду проблему креационизма — проблему
вечного спора о том, как возникла наша Вселенная.
Вот это да, подумал Лэнгдон. Значит, речь идет, ни много ни
мало, о том самом споре!
— В Библии, естественно, сказано, что наш мир был
сотворен Богом, — продолжала Виттория. — «И сказал Бог: да будет
свет. И стал свет». Итак, все, что мы видим перед собой, возникло из
бесконечной пустоты и тьмы. Но к сожалению, один из фундаментальных законов
физики гласит, что материя не может быть создана из ничего.
Лэнгдону доводилось читать об этом тупике. Идея о том, что
Бог смог создать «нечто из ничего», полностью противоречила общепризнанным
законам современной физики и потому отвергалась ученым миром. Акт Творения с
точки зрения науки представлялся полнейшим абсурдом.
— Мистер Лэнгдон, — сказала Виттория, повернувшись
к американцу, — полагаю, что вы знакомы с теорией Большого взрыва?
— Более или менее, — пожал плечами Лэнгдон.
Так называемый Большой взрыв, насколько ему было известно,
являлся признанной наукой моделью возникновения Вселенной. До конца он этого не
понимал, но знал, что, согласно теории, находившееся в сверхплотном состоянии и
сконцентрированное в одной точке вещество в результате гигантского взрыва
начало расширяться, формируя Вселенную. Или что-то в этом роде.
— Когда в 1927 году католическая церковь впервые
предложила теорию Большого взрыва…
— Простите, — прервал ее Лэнгдон, — неужели
вы хотите сказать, что идея Большого взрыва первоначально принадлежала церкви?
Витторию его вопрос, казалось, несказанно изумил.
— Ну конечно, — ответила она. — Ее в 1927
году выдвинул католический монах по имени Жорж Лемэтр.
— Но я всегда считал, — неуверенно произнес
Лэнгдон, — что эту теорию разработал гарвардский астроном Эдвин Хаббл…
[28]
— Еще один пример американского научного
высокомерия, — бросив на Лэнгдона суровый взгляд, вмешался Колер. —
Хаббл опубликовал свои рассуждения в 1929 году, то есть на два года позже
Лемэтра.
«Я читал о телескопе Хаббла, сэр, а о телескопе Лемэтра
почему-то никто не пишет», — подумал Лэнгдон, но вслух этого не сказал.
— Мистер Колер прав, — продолжала Виттория. —
Первоначально идея принадлежала Лемэтру. Хаббл всего лишь подтвердил ее, собрав
доказательства того, что Большой взрыв теоретически возможен.
Интересно, упоминают ли этого Лемэтра фанатичные поклонники
Хаббла с факультета астрономии Гарвардского университета, когда читают лекции
своим студентам, подумал Лэнгдон. Вслух он этот вопрос, правда, задавать не
стал, ограничившись неопределенным:
— О…
