Создавалось впечатление, что в их бездонной глубине горит
огонь какого-то таинственного знания. Однако, приблизившись к камерарию,
Лэнгдон увидел в его глазах и безмерную усталость. Видимо, за последние
пятнадцать дней душе этого человека пришлось страдать больше, чем за всю
предшествующую жизнь.
— Меня зовут Карло Вентреска, — сказал он на
прекрасном английском языке. — Я — камерарий покойного папы.
Камерарий говорил негромко и без всякого пафоса, а в его
произношении лишь с большим трудом можно было уловить легкий итальянский
акцент.
— Виттория Ветра, — сказала девушка, протянула
руку и добавила: — Благодарим вас за то, что согласились нас принять.
Оливетти недовольно скривился, видя, как камерарий пожимает
руку девице в шортах.
— А это — Роберт Лэнгдон. Он преподает историю религии
в Гарвардском университете.
— Padre, — сказал Лэнгдон, пытаясь придать
благозвучие своему итальянскому языку, а затем, низко склонив голову, протянул
руку.
— Нет, нет! — рассмеялся камерарий, предлагая
американцу выпрямиться. — Пребывание в кабинете Святого отца меня святым
не делает. Я простой священник, оказывавший, в случае необходимости, посильную
помощь покойному папе.
Лэнгдон выпрямился.
— Прошу вас, садитесь, — сказал камерарий и сам
придвинул три стула к своему столу.
Лэнгдон и Виттория сели, Оливетти остался стоять.
Камерарий занял свое место за столом и, скрестив руки на
груди, вопросительно взглянул на визитеров.
— Синьор, — сказал Оливетти, — это я виноват
в том, что женщина явилась к вам в подобном наряде…
— Ее одежда меня нисколько не беспокоит, — ответил
камерарий устало. — Меня тревожит то, что за полчаса до того, как я должен
открыть конклав, мне звонит дежурный телефонист и сообщает, что в вашем
кабинете находится женщина, желающая предупредить меня о серьезной угрозе.
Служба безопасности не удосужилась мне ничего сообщить, и это действительно
меня обеспокоило.
Оливетти вытянулся по стойке «смирно», как солдат на
поверке.
Камерарий всем своим видом оказывал на Лэнгдона какое-то
гипнотическое воздействие. Этот человек, видимо, обладал незаурядной харизмой
и, несмотря на молодость и очевидную усталость, излучал властность.
— Синьор, — сказал Оливетти извиняющимся и в то же
время непреклонным тоном, — вам не следует тратить свое время на проблемы
безопасности, на вас и без того возложена огромная ответственность.
— Мне прекрасно известно о моей ответственности, и мне
известно также, что в качестве direttore intermediario я отвечаю за
безопасность и благополучие всех участников конклава. Итак, что же происходит?
— Я держу ситуацию под контролем.
— Видимо, это не совсем так.
— Взгляните, отче, вот на это, — сказал Лэнгдон,
достал из кармана помятый факс и вручил листок камерарию.
Коммандер Оливетти предпринял очередную попытку взять дело в
свои руки.
— Отче, — сказал он, сделав шаг вперед, —
прошу вас, не утруждайте себя мыслями о…
Камерарий, не обращая никакого внимания на Оливетти, взял
факс. Бросив взгляд на тело убитого Леонардо Ветра, он судорожно вздохнул и
спросил:
— Что это?
— Это — мой отец, — ответила дрожащим голосом
Виттория. — Он был священником и в то же время ученым. Его убили прошлой
ночью.
На лице камерария появилось выражение неподдельного участия,
и он мягко произнес:
— Бедное дитя. Примите мои соболезнования. —
Священник осенил себя крестом, с отвращением взглянул на листок и спросил: —
Кто мог… и откуда этот ожог на его… — Он умолк, внимательно вглядываясь в
изображение.
— Там выжжено слово «Иллюминати», и вам оно, без
сомнения, знакомо, — сказал Лэнгдон.
— Я слышал это слово, — с каким-то странным
выражением на лице ответил камерарий. — Но…
— Иллюминаты убили Леонардо Ветра, чтобы похитить
новый…
— Синьор, — вмешался Оливетти, — но это же
полный абсурд. О каком сообществе «Иллюминати» может идти речь?! Братство давно
прекратило свое существование, и мы сейчас имеем дело с какой-то весьма сложной
фальсификацией.
На камерария слова коммандера, видимо, произвели
впечатление. Он надолго задумался, а потом взглянул на Лэнгдона так, что у того
невольно захватило дух.
— Мистер Лэнгдон, — наконец сказал
священнослужитель, — всю свою жизнь я провел в лоне католической церкви и
хорошо знаком как с легендой об иллюминатах, так и с мифами о… клеймении.
Однако должен вас предупредить, что я принадлежу современности. У христианства
достаточно подлинных недругов, и мы не можем тратить силы на борьбу с
восставшими из небытия призраками.
— Символ абсолютно аутентичен! — ответил Лэнгдон,
как ему самому показалось, чересчур вызывающе. Он протянул руку и, взяв у
камерария факс, развернул его на сто восемьдесят градусов.
Заметив необычайную симметрию, священник замолчал.
— Самые современные компьютеры оказались неспособными
создать столь симметричную амбиграмму этого слова, — продолжил Лэнгдон.
Камерарий сложил руки на груди и долго хранил молчание.
— Братство «Иллюминати» мертво, — наконец произнес
он. — И это — исторический факт.
— Еще вчера я мог бы полностью с вами согласиться, —
сказал Лэнгдон.
— Вчера?
— Да. До того как произошел целый ряд необычных
событий. Я считаю, что организация снова вынырнула на поверхность, чтобы
исполнить древнее обязательство.
— Боюсь, что мои познания в истории успели несколько
заржаветь, — произнес камерарий. — О каком обязательстве идет речь?
Лэнгдон сделал глубокий вздох и выпалил:
— Уничтожить Ватикан!
— Уничтожить Ватикан? — переспросил камерарий
таким тоном, из которого следовало, что он не столько напуган, сколько
смущен. — Но это же невозможно.
— Боюсь, что у нас для вас есть и другие скверные
новости, — сказала Виттория.
Глава 40
— Это действительно так? — спросил камерарий,
поворачиваясь к Оливетти.
