Скелеты в свете факелов, криво усмехнулся он, припомнив, что
всего лишь месяц назад пережил такой же вечер. Вечер костей и огня. Это был
благотворительный ужин нью-йоркского Музея археологии — лосось flambe при
свечах в тени скелета бронтозавра. Он попал туда по приглашению Ребекки Штросс
— бывшей модели, а ныне ведущего эксперта по проблемам культуры журнала «Тайм».
Ребекка являла собой торнадо из черного бархата, сигаретного дыма и больших
силиконовых грудей. После ужина она звонила ему дважды, но Лэнгдон на звонки не
ответил. Совсем не по-джентльменски, ухмыльнулся он, и в голову ему пришла
нелепая мысль: интересно, сколько минут смогла бы продержаться Ребекка Штросс в
подобной вони?
Лэнгдон почувствовал огромное облегчение, когда вместо
ступени под его ногой оказалась мягкая, как губка, и вдобавок влажная почва дна
склепа. Убедив себя в том, что стены в ближайшее время не рухнут, он повернулся
лицом к центру каменной камеры. Снова дыша сквозь рукав, Лэнгдон посмотрел на
тело. В полумраке подземелья оно было едва заметно. Светлый силуэт человека,
обращенный лицом в противоположную сторону. Силуэт неподвижный и молчаливый.
Лэнгдон вглядывался в темноту склепа и пытался понять, что
же он видит. Человек располагался спиной к американцу, и лица его не было
видно. Но тело его совершенно определенно находилось в вертикальном положении.
— Хэлло… — прогудел Лэнгдон сквозь ткань рукава.
Ответа не последовало. Лэнгдон двинулся по направлению к
бледной фигуре. Стоящий в темноте человек показался ему поразительно
низкорослым…
— Что случилось? — донесся до него сверху голос
Виттории.
Лэнгдон не ответил. Теперь он увидел все и все понял. Его
охватило чувство глубокого отвращения, ему показалось, что стены угрожающе
сдвинулись, а склеп резко уменьшился в размерах. Над почвой возвышалось похожее
на какого-то демона подземелья обнаженное старческое тело… или, вернее,
половина тела. Старец был до пояса зарыт в землю. Он держался вертикально
только потому, что вся нижняя часть тела находилась под землей. Руки трупа были
стянуты за спиной красным кардинальским поясом. Сутулая спина чем-то напоминала
боксерскую грушу, а голова покойного была откинута назад. Глаза трупа были
открыты, и казалось, что он смотрит в небеса, умоляя Бога о помощи.
— Он мертв? — крикнула сверху Виттория.
«Надеюсь, — подумал Лэнгдон, — ради его же блага».
Подойдя к трупу вплотную, американец заглянул в мертвое лицо. Глаза покойного
налились кровью и вылезли из орбит. Лэнгдон наклонился еще ниже, пытаясь
уловить дыхание, но тут же отпрянул.
— Боже мой!
— Что случилось?
Лэнгдон почти утратил дар речи.
— Он мертв, — ответил ученый, немного придя в
себя. — Просто я понял причину смерти.
То, что он увидел, его потрясло. Открытый рот покойника был
забит землей.
— Кто-то затолкал землю в его дыхательные пути, —
продолжил Лэнгдон. — Кардинал умер от удушья.
— Землю? — переспросила Виттория. — Одну из
четырех стихий?
У Лэнгдона перехватило дыхание. Земля. Как он мог об этом
забыть? Клейма. Земля. Воздух. Огонь. Вода. Убийца пообещал клеймить каждую из
своих жертв одним из древних элементов науки. Первым элементом была земля.
Задыхаясь от невыносимого смрада, Лэнгдон обошел тело. Специалист по символике
боролся в его душе с его же представлениями о пределах художественных
возможностей. Каким образом можно создать амбиграмму из слова «земля»,
учитывая, что все клейма сделаны на английском языке? Но уже через секунду
перед его взором предстала эта таинственная амбиграмма. Он сразу вспомнил все
старинные легенды о братстве «Иллюминати». На груди мертвого кардинала виднелся
ожог. Плоть на этом месте почернела и запеклась. La lingua pura…
Лэнгдон смотрел на клеймо, и ему казалось, что стены склепа
начали медленно вращаться.
— Земля, — прошептал он, наклоняя голову, чтобы
прочитать символ с другой стороны.
Лэнгдон содрогнулся от ужаса, до конца осознав, что здесь
произошло.
Остаются еще трое, подумал он.
Глава 68
В Сикстинской капелле горели свечи. Несмотря на это мягкое,
навевающее покой освещение, нервы кардинала Мортати были напряжены до предела.
Конклав был официально объявлен открытым, и его начало ознаменовалось весьма
зловещими событиями. Полчаса назад, в точно установленное время, в капеллу
вошел камерарий Карло Вентреска. Подойдя к главному алтарю, он произнес
вступительную молитву. После этого он развел руки в стороны и обратился к
собравшимся с кратким словом. Столь прямого, искреннего выступления с алтаря
Сикстинской капеллы кардиналу Мортати слышать еще не доводилось.
— Как вам всем известно, — сказал
камерарий, — четверо наших preferiti в данный момент на конклаве
отсутствуют. От имени его покойного святейшества я прошу вас действовать так,
как вы призваны действовать… С верой в сердце и стремлением к достижению
желанной цели. И пусть в вашем выборе вами руководит только Бог.
С этими словами он повернулся, чтобы удалиться.
— Но, — не выдержал один из кардиналов, — где
же они?
— Этого я сказать вам, увы, не могу, — выдержав
паузу, ответил камерарий.
— Когда вернутся?
— И на этот вопрос мне нечего ответить.
— Но с ними все в порядке?
— И об этом я тоже лучше промолчу.
— Но они вернутся?
За этим вопросом последовала длительная пауза.
— Не теряйте веры, — наконец произнес камерарий и
вышел из капеллы.
* * *
Двери Сикстинской капеллы, как того требовал обычай, были
замкнуты с внешней стороны двумя тяжелыми цепями. У дверей расположились четыре
швейцарских гвардейца. Мортати знал, что двери до момента избрания папы
откроются лишь в том случае, если вдруг серьезно заболеет один из находящихся в
капелле кардиналов или вернутся preferiti. Он молил Бога, чтобы случилось
последнее, но внутренний голос почему-то подсказывал ему, что это вряд ли
произойдет.
«Будем действовать, как мы призваны действовать», —
решил Мортати, повторив про себя слова камерария. После этого он предложил
кардиналам приступить к голосованию. Иного выбора у него все равно не было.
