— Агнет теперь может помочь только Господь Бог, — заметила мать-настоятельница. — И, надеюсь, ты понимаешь, что ни от тебя, ни от меня ее судьба больше не зависит.
— Да, мать-настоятельница. Я всегда понимала это.
— Тогда, почему, если вы знали это… Но давайте не будем предаваться бесплодным взаимным обвинениям. Что сделано, то сделано, надо подумать, как можно исправить вред, причиненный вашими действиями и, действиями Агнет.
— Да, мать-настоятельница.
— Сейчас дон Санчо желает, чтобы вы переехали сюда и на вас наложили вечную епитимию.
Эликсенда побледнела.
— Епитимию? — повторила она. Только сейчас она поняла, что не готова услышать давно ожидаемые ею и теперь произнесенные вслух слова.
— Он понимает, что вы были непослушны, но не закоснели в грехе. Однако вам будет тяжело, Эликсенда.
— Я приму любые трудности, которые сочтет необходимым определить мне за мои грехи его преосвященство, мать-настоятельница, — тихо сказала она.
— Вы? Интересно. Я думаю, что было бы правильней сделать так, чтобы вы вернулись в Жирону. Женский монастырь нуждается в таком человеке, как вы, Эликсенда. У меня под началом есть множество кающихся монахинь, но среди них слишком мало женщин с вашим опытом. Поэтому я предпочла бы видеть вас во главе жиронского монастыря. Теперь мы должны посмотреть, что можно сделать, чтобы вернуть все на круги своя. Не стоит надеяться на скорую встречу с его преосвященством, но думаю, что он согласился выслушать нас в субботу после мессы.
Юдифь внимательно посмотрела на дона Жилберта и категорично решила, что он должен провести оставшуюся часть дня и весь вечер в своей комнате. После того как поздний и обильный обед был накрыт на столе во внутреннем дворике, а затем съеден домочадцами и гостями с различной степенью удовольствия, Ракель снова убежала, чтобы посидеть с ним, принеся на блюде немного фруктов.
Он лежал, уставившись в степу и являя собой картину страдания и отчаяния.
— О, дон Жилберт, — сказала она, присев возле него на полу у кровати. — Вы не должны позволять себе горевать. Вам нужно вернуть прежние силы.
— Что вы знаете об этом, мой небесный ангел? — удивленно спросил он.
— Я видела много людского горя, помогая отцу, — ответила она. — И много несчастий.
— И все же вы выглядите так, как будто ничто и никогда не тревожило вас — какое удивительное самообладание! — сказал он. — Мне кажется, что, если бы я мог коснуться вас своими ранеными пальцами, они бы тотчас зажили.
— Сомневаюсь, — ответила с тревогой Ракель, поднявшись. — Вы скорее выздоровеете, если съедите что-нибудь. Я видела, что было на тарелке, которую Наоми отнесла вниз. Вы почти не прикасались к еде.
— Мне не следует придираться, но это можно было бы съесть только после долгой охоты, преследуя дичь по заснеженным горам.
— А Наоми придирается, — сказала Ракель, садясь. — И обед у тети Дины был скорее… плотным, — добавила она после краткого поиска наилучшего слова, способного, по ее мнению, описать кухню ее тети. Она взяла абрикос, разломила его и протянула ему половинку.
— Еда из ваших рук подобна пище богов, госпожа Ракель, — тихо произнес он, съев предложенное.
— Вы не должны говорить так, — сказала она. — Это неправильно… и невозможно.
— Что невозможно? Чтобы я влюбился в красивую, женщину с мягким нравом, которая помогла мне, когда я был в отчаянии, и снова пробудила во мне жажду жизни? Почему это невозможно?
— Невозможно понять, серьезно вы говорите или нет, дон Жилберт. Меня тревожит, когда вы говорите подобные вещи. Это нехорошо.
— Почему это беспокоит вас? Если вы не верите, что я говорю серьезно, посмейтесь надо мной, как обычно.
— Я не могу смеяться над вами, — тихо сказала она.
— Тогда знайте, что я люблю вас, — ответил он.
— Вы не можете… — сказала она, после чего встала и принялась ходить по комнате.
— Почему?
— Потому что мы очень разные. Потому что я никогда не смогу стать вашей… Я дочь из достойной семьи своей общины. Я не могу опозорить ни их, ни себя.
— Господи Боже, госпожа Ракель. Уж не думаете ли вы, что я собирался прибавить вас к гарему из красавиц, который я тайно содержу у себя в имении. — В возбуждении он спустил ноги на пол и сел. — Я предлагаю вам достойный брак, по всем правилам, со всеми положенными соглашениями и под защитой закона. Теперь, когда по какой-то счастливой случайности нам позволили поговорить наедине, я наконец могу сказать вам это.
Ее глаза наполнились слезами.
— Дон Жилберт, я не могу.
— Чего вы не можете, моя дорогая и самая прекрасная Ракель?
— Отказаться от своей семьи, от своей религии, после того что сделала сестра. Это убило бы мою мать. И очень расстроило бы отца.
— А вас?
— Это поразило меня в самое сердце, — ответила она.
— А что случилось с вашей сестрой?
— Она вышла замуж за христианина, — сказала Ракель.
— Проклятье! — воскликнул Жилберт. — Почему она сделала это? Может быть, она… Не отвечайте мне! Я не перенесу вашего ответа, каким бы он ни был.
— Я не могу вам ответить, — сказала Ракель, — хотите вы этого или нет. — И она отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Ракель? — резко окликнул се голос матери. — Ты мне нужна. Спустись ко мне.
— Я должна идти, — сказала она.
— Сначала вы должны сказать мне, что любите меня. Скажите, что это так, скажите: «Жилберт, я люблю вас». И пока я буду этим жить. — Он крепко схватил ее за руку. — Скажите это, и я дам вам уйти.
— Это правда, Жилберт, — прошептала она, — я действительно люблю вас, к моей бесконечной тоске и горю.
И Ракель убежала.
Пока Ракель разговаривала с Жилбертом, Юдифь со своей сестрой Диной уселись в тенистом уголке внутреннего двора, чтобы серьезно поговорить о том, что занимало их все мысли.
— Ракель — красавица, — одобрительно заметила Дина. — Когда я видела ее в последний раз, она была не слишком красивым ребенком — это часто случается, не так ли? Из красивых девочек вырастают дурнушки, которых без огромного приданого никто замуж не возьмет.
— Ей было всего пять лет, когда ты уехала из дома, — сказала Юдифь. — Но, полагаю, что ею очень восхищаются.
— Мы всегда были красивой семьей, — со смехом сказала Дина. — Даже мои девочки, отец которых совсем не красавец…
— Молчи, Дина, — потрясенно шикнула на нее сестра. — Не нужно искушать Господа, хваля своих детей…
— Ты не изменилась, сестра. Ты по-прежнему указываешь мне, что я должна делать.
— И не делать. У тебя никогда не было должного уважения к достойным людям и понятиям. Я не забыла, что…
