— Нет, сэр, — возразил я, проходя в открытую им дверь. — Между нами нет ничего общего. Будь у меня дочь, я предпочел бы свое бесчестье ее смерти.
Андерхилл разинул рот и опять что-то хотел сказать, но я его резко оборвал:
— И София — не подстилка. Она — отважная женщина, достойная вашей любви и заботы, а не презрения и наказания.
Он остался стоять на пороге, разинув рот, точно дохлая рыба. Я же вышел и в последний раз прошел через квадратный двор колледжа Линкольна. У ворот я остановился, обернулся и разглядел фигуру Софии у окна первого этажа. Витражное стекло искажало ее очертания, но я отчетливо видел, как она подняла на прощание руку.
ЭПИЛОГ
Лондон, июль 1583
И вновь слабый рассвет, туман тонкой влажной пеленой оседает на моих волосах и на гриве коня. Я выехал из резиденции посла на Солсбери-Корт и теперь скачу на запад по Флит-стрит, удаляясь от лондонского Сити; вновь я кутаюсь в плащ от утренней прохлады, а грудь будто железными обручами схвачена. Я так рано в путь не по своей воле пустился, но по приказу Уолсингема: он потребовал, чтобы я присутствовал на казни, и я не счел возможным отказаться.
Пар валит из ноздрей коня, тает в утреннем воздухе. Мы скачем на север, к Чаринг-Кросс, затем по дороге, что ведет из Лондона на северо-запад. Тут уже попадаются группы людей, которые пешком спешат в том же направлении, оживленно переговариваются, угощают друг друга пивом или чем покрепче из кожаных фляжек; торговцы пирогами тоже бегут по дороге, предлагают свой товар густеющей толпе. Все собираются на утреннее зрелище.
Ближе к месту действия зрители стоят уже сплошными рядами, отцы поднимают детей на плечи. В местечке, называемом Тайберн, возведен деревянный помост высотой в рост человека — так всей толпе будет обеспечен прекрасный обзор. На помосте установлен стол палача — нечто похожее на мясницкий стол, только побольше, со всевозможными ножами и крючьями. Рядом разведен огонь, кипит вода в огромном котле. Толпа напирает, люди в передних рядах тянут руки погреться у костра: хотя на дворе июль, но утром холодно и сыро. Народ топает ногами и потирает руки в нетерпении. Заждались. Сбоку от эшафота — деревянная виселица, под ней пустая тележка.
Я повернул коня и объехал толпу сзади: там, ближе к виселице, я приметил кучку джентльменов верхами. Они не подпускали к себе напиравшую толпу, и я надеялся найти среди них Сидни. Пока я пробирался к ним, городские стражники с пиками наперевес оттесняли толпу, освобождая проезд к эшафоту.
Сидни я и впрямь обнаружил в группе молодых придворных, сидевших на конях возле эшафота. Хотя его товарищи были веселы и громко болтали, у самого Сидни рот скривился в кислой усмешке, когда он поглядывал на толпу. Заметив меня, он кивнул, но глаза его не улыбались.
— Отъедем в сторону, Бруно, — тихо предложил он. — Не хочу быть среди тех, для кого это развлечение, вроде сельской ярмарки.
— Я бы рад и вовсе не приезжать сюда, — признался я, отъезжая вместе с ним от молодежи.
— Уолсингем настоял. Он считает это необходимым. Солдат, дескать, не должен отворачиваться от крови и грязи, а мы не мальчишки, играющие в войну. Это настоящая битва, с кровью и всем прочим. — Он посмотрел на меня и добавил серьезно: — Эта казнь — твой триумф, Бруно. Уолсингем очень доволен тобой.
— Мой триумф, — тихо повторил я, но тут толпа завопила, и все привстали на цыпочки, чтобы не пропустить процессию.
Было уже почти светло; два черных коня вошли в пустое пространство между эшафотом и первыми рядами публики. Несколько каких-то женщин бесстрашно устремились вперед, бросая под копыта розы и лилии — цветы для мученика. Солдаты наставили копья, оттесняя напирающую толпу. Люди дружно, как будто в них жила единая душа, подались назад, гомон затих, и слышен был лишь негромкий топот копыт по мягкой глине. Черные кони везли низкую тележку. Я приподнялся на стременах и подался вперед, чувствуя, как спазм сжимает желудок.
К позорной колеснице был вверх ногами привязан Джером Джилберт. Руки ему крестом сложили на груди, головой он почти касался земли, волосы и лицо были забрызганы грязью. Когда телега поравнялась с эшафотом, двое подручных палача выступили вперед и отвязали приговоренного: он шлепнулся наземь, точно тряпичная кукла, но эти двое подхватили его и, кряхтя, усадили на повозку. Джером был раздет до нижнего белья, однако, когда стражники подняли его повыше, чтобы предъявить загудевшей в предвкушении зрелища толпе, он сунул руку под рубашку, вынул носовой платок и стер, как мог, грязь со своего все еще красивого лица. Левый глаз его распух и заплыл, так что им он ничего не мог разглядеть, но правым Джером лихорадочно оглядел толпу и бросил в нее платок. Какой-то седой человек со скорбным лицом на лету подхватил окровавленную тряпицу.
— Не спускай глаз с этого типа, — шепнул мне Сидни. — Наверняка тоже иезуит, явился поддержать собрата в трудный час. Джилберт не случайно ему платок бросил.
— Если он уйдет, следить за ним? — с тревогой уточнил я, но Сидни покачал головой:
— Уолсингем расставил своих людей в толпе, и они возьмут на заметку всех, кто попытается сохранить на память клочок одежды «мученика» и тому подобные «реликвии». — Сидни запнулся на полуслове и поднял глаза: главный палач уже влез в тележку и надевал на шею приговоренному петлю. Другой конец веревки он закрепил на перекладине. Двое его подручных все еще стояли по бокам Джерома, и я с ужасом понял, что сам он стоять не в силах. Пытали на дыбе, подумал я, и он обезножел.
— А что с его руками? — шепнул я другу: когда Джером с трудом поднял ладонь, чтобы смахнуть с лица слипшиеся волосы, я увидел кровь, запекшуюся на кончиках пальцев.
— Вырвали ногти, — ответил Сидни ровным голосом, и я ничего не смог увидеть под бесстрастной маской, в которую превратилось его лицо.
Полный мужчина в одежде королевских цветов поднялся на эшафот и развернул свиток пергамента.
— Джером Джилберт, иезуит, — провозгласил он звучным голосом, разнесшимся над притихшей толпой. — Ты признан виновным в четырех убийствах, в совращении подданных королевы, в заговоре с беглецами и чужестранцами в Реймсе и в Риме, целью которого было убийство королевы и вторжение вражеских войск в нашу страну. Что ты можешь сказать на это?
Петля пока еще не была стянута, и огромным усилием Джером выпрямил свое изломанное тело, поднял голову и почти столь же внятным голосом отвечал:
— Виновен я лишь в попытках вернуть заблудшие души к их Творцу. Молю Бога простить всех, кто стал вольными или невольными пособниками моей смерти. Боже, храни королеву! — Он вновь окинул взглядом толпу и на этот раз выбрал меня: одно страшное мгновение осужденный пристально глядел мне в глаза, а затем добавил:
— Однажды и вы окажетесь на моем месте!
Голос его торжественно разнесся над толпой.
— Молчать! — заорал человек в ливрее, приняв слова Джерома за угрозу всем английским реформаторам, но меня пробрала невольная дрожь: я-то был уверен, что свое пророчество Джером обращал лично ко мне.
