Никогда прежде не испытывал Сайлас такого душевного подъема.
И это удивляло и умиляло его. На протяжении последних десяти лет он свято
соблюдал законы «Пути», старался очиститься от грехов, полностью изменить свою
жизнь, вычеркнуть из памяти насилие, к которому прибегал в прошлом. И вдруг
сегодня все это вернулось. Ненависть, с которой он боролся долгие годы, снова
оказалась востребованной. И он не уставал дивиться тому, как быстро прошлое
вновь взяло над ним верх. А вместе с ним, разумеется, проснулись и его навыки.
Скверные и отчасти позабытые, они опять стали нужны.
Иисус учит нас миролюбию… любви… Он отвергает насилие. Этому
учился Сайлас последние годы, и слова эти нашли место в его сердце. И вот
теперь враги Христа хотят разрушить, уничтожить это Его учение. Тот, кто
угрожает Богу мечом, от меча и погибнет. От меча быстрого и беспощадного.
На протяжении двух тысячелетий солдаты Христа защищали свою
веру от тех, кто пытался уничтожить ее. Сегодня Сайласа призывали в их ряды.
Раны немного подсохли, и он накинул долгополую сутану с капюшоном. Самого
простого покроя, из грубой темной шерсти, на ее фоне резко выделились белизной
руки и волосы. Подвязав сутану веревкой, он натянул капюшон на голову, подошел
к зеркалу. Красные глазки любовались отражением. Колесики и винтики событий
завертелись.
Глава 6
Протиснувшись под решеткой, Роберт Лэнгдон оказался у входа
в Большую галерею. Ощущение было такое, точно он заглядывает в пасть длинного и
глубокого каньона. По обе стороны галереи поднимались голые стены высотой футов
тридцать, верхняя их часть утопала во тьме. Красноватое мерцание ночных ламп в
плинтусах отбрасывало таинственные блики на полотна да Винчи, Тициана и
Караваджо, которые свисали с потолка на специальных проводах. Натюрморты,
религиозные сцены, пейзажи, портреты знати и сильных мира сего.
Хотя в Большой галерее была собрана, пожалуй, лучшая в мире
коллекция итальянских живописцев, у многих посетителей создавалось впечатление,
что знаменита она прежде всего своим уникальным паркетным полом. Выложенный из
диагональных дубовых паркетин, он не только поражал своим потрясающим
геометрическим рисунком, но и создавал оптическую иллюзию: походил на
многомерную сеть, что создавало у посетителей ощущение, будто они проплывают по
галерее, поверхность которой меняется с каждым шагом.
Взгляд Лэнгдона скользил по замысловатому рисунку и вдруг
остановился на совершенно неуместном здесь предмете, лежавшем на полу слева,
всего в нескольких ярдах от него. Место, где он лежал, было отгорожено
полицейскими специальной лентой. Лэнгдон обернулся к Фашу:
– Это что же… Караваджо? Вон там, на полу?..
Фаш, не глядя, кивнул.
Картина, как догадывался Лэнгдон, стоила миллиона два
долларов, однако валялась на полу, точно выброшенный на свалку плакат.
– Но почему, черт возьми, она на полу?
Возмущение, прозвучавшее в его голосе, похоже, не произвело
впечатления на Фаша.
– Это место преступления, мистер Лэнгдон. Сами мы ничего не
трогали. Картину сдернул со стены куратор. И привел тем самым в действие
систему сигнализации.
Лэнгдон оглянулся на решетку, пытаясь сообразить, что же
произошло.
На куратора, очевидно, напали в кабинете. Он выбежал,
бросился в Большую галерею и включил систему сигнализации, сорвав полотно со
стены. Решетка тут же опустилась, перекрывая доступ. Других выходов и входов в
галерею не было.
Лэнгдон смутился:
– Так, значит, куратору удалось запереть нападавшего в
галерее?
Фаш покачал головой:
– Нет. Решетка просто отделила от него Соньера. Убийца
оказался здесь, в коридоре, и выстрелил в Соньера через решетку. – Он
указал на оранжевый ярлычок, отмечавший один из прутьев решетки, под которой
они только что проползли. – Сотрудники научно-технического отдела обнаружили
здесь частицы пороха. Он выстрелил через решетку. Соньер умер вот здесь, в
одиночестве.
Лэнгдон вспомнил снимок, который ему показывали. Но они
говорили, что куратор сам это сделал. Он оглядел огромный и пустынный коридор.
– Так где же тело?
Фаш поправил галстучную булавку в виде распятия и двинулся
дальше.
– Возможно, вам известно, что галерея очень длинная.
«Длина, если я не ошибаюсь, – подумал Лэнгдон, –
составляет пятнадцать тысяч футов, то есть равна умноженной на три высоте
мемориала Вашингтона»
[14]
. От ширины коридора тоже захватывало
дух, здесь легко можно было проложить рельсы для двустороннего движения
пассажирских поездов. По центру на определенном расстоянии друг от друга
размещались статуи или огромные фарфоровые вазы, что помогало разграничить
тематические экспозиции, а также разделить поток движения посетителей.
Фаш молча и быстро шагал по правой стороне коридора, взгляд
его был устремлен вперед. Лэнгдону же казалось просто непочтительным пробегать
мимо величайших мировых шедевров, не остановившись хотя бы на секунду, чтобы
посмотреть на них.
Хотя разве можно разглядеть хоть что-то при таком освещении,
подумал он.
Мрачное красноватое освещение навевало воспоминания о работе
в секретных архивах Ватикана, в результате которой он едва не лишился жизни.
Второй раз за день вспомнилась Виттория. Месяцами он не думал о ней – и вдруг
на тебе, пожалуйста. Лэнгдону с трудом верилось в то, что он был в Риме всего
лишь год назад; казалось, с тех пор пролетели десятилетия. Другая жизнь.
Последнюю весточку от Виттории он получил в декабре. То была открытка, где она
писала, что улетает на остров в Яванском море, продолжать свои исследования в
области физики… что-то, имеющее отношение к использованию спутников в слежении
за флуктуацией мантии Земли. Лэнгдон никогда не питал иллюзий по поводу того,
что такая женщина, как Виттория Ветра, сможет счастливо жить с ним в
университетском кампусе. Однако их встреча в Риме пробудила в нем томление души
и плоти, которых он прежде никогда не испытывал. Его пристрастие к холостяцкому
образу жизни и незатейливым прелестям свободы одинокого мужчины было
поколеблено. И неожиданно сменилось ощущением пустоты, которое лишь усилилось
за прошедший год.
Они продолжали быстро шагать по галерее, однако никакого
трупа Лэнгдон пока не видел.
– Неужели Жак Соньер умудрился пройти такое большое
расстояние?
– Соньер схлопотал пулю в живот. Это медленная и очень
мучительная смерть. Он умирал минут пятнадцать-двадцать. Очевидно, он был
человеком необычайной силы духа.
Лэнгдон даже приостановился от удивления.
