Согласно приблизительной оценке, на внимательный осмотр
65 300 экспонатов музея среднему посетителю понадобилось бы пять недель.
Но большинство туристов предпочитали беглый осмотр. Лэнгдон шутливо называл это
пробежкой по Лувру: туристы бодрым шагом проходили по залам музея, стремясь
увидеть три самых знаменитых экспоната: Мону Лизу, Венеру Милосскую и Нику –
крылатую богиню победы. Арт Бухвальд
[8]
как-то хвастался, что на
осмотр этих шедевров ему понадобилось всего пять минут и пятьдесят шесть
секунд.
Водитель достал радиопереговорное устройство и произнес
по-французски:
– Monsieur Langdon est arrivé. Deux minutes
[9].
В ответ пролаяли что-то неразборчивое.
Агент убрал устройство и обернулся к Лэнгдону:
– Вы встретитесь с капитаном у главного входа.
Водитель, проигнорировав знаки, запрещавшие въезд на
площадь, прибавил газу, «ситроен» перевалил через парапет. Теперь был уже виден
главный вход в Лувр, фронтон здания величественно вырастал впереди, в окружении
семи треугольных бассейнов, из которых били фонтаны с подсветкой.
La Pyramide.
Новый вход в парижский Лувр стал почти столь же знаменитым,
как и сам музей. Его украшала модернистская стеклянная пирамида, созданная
американским архитектором китайского происхождения И. М. Пеем, вызывавшая
негодование у традиционалистов. Они полагали, что это сооружение разрушает
стиль и достоинство Ренессанса. Гете называл архитектуру застывшей музыкой, и
критики Пея прозвали пирамиду скрипом ногтя по классной доске. Продвинутые же
поклонники считали прозрачную, высотой в семьдесят один фут пирамиду
поразительным сплавом древней традиции и современных технологий, символическим
связующим звеном между прошлым и настоящим. И были убеждены, что украшенный
таким образом Лувр займет достойное место в третьем тысячелетии.
– Вам нравится наша пирамида? – спросил агент. Лэнгдон
нахмурился. Похоже, французы просто обожают задавать американцам такие вопросы.
Вопрос, конечно, с подковыркой. Стоит признать, что пирамида нравится, и тебя
тотчас же причислят к не имеющим вкуса американцам. Сказать, что не нравится,
значит обидеть французов.
– Миттеран был человеком смелым и прямолинейным, –
дипломатично ответил Лэнгдон.
Говорили, что этот покойный ныне президент Франции страдал
так называемым фараоновым комплексом. С его легкой руки Париж наводнили
египетские обелиски и прочие предметы древней материальной культуры. Франсуа
Миттеран питал загадочное пристрастие ко всему египетскому и не отличался при
этой особой разборчивостью, поэтому французы до сих пор называли его Сфинксом.
– Как зовут вашего капитана? – Лэнгдон решил сменить
тему разговора.
– Безу Фаш, – ответил агент, направляя машину к
главному входу в пирамиду. – Но мы называем его le Taureau.
Лэнгдон удивленно поднял на него глаза:
– Вы называете своего капитана Быком?
Что за странное пристрастие у этих французов – давать людям
звериные прозвища! Агент приподнял бровь:
– А ваш французский, месье Лэнгдон, куда лучше, чем вы сами
в том признаетесь.
Мой французский ни к черту не годится, подумал Лэнгдон, а вот
в иконографии знаков Зодиака я кое-что смыслю. Таурус всегда был быком.
Астрологические символы одинаковы во всем мире.
Агент остановил машину и указал на большую дверь в пирамиде
между двух фонтанов.
– Вход там. Желаю удачи, месье.
– А вы разве не со мной?
– Согласно приказу я должен оставить вас здесь. У меня есть
другие дела.
Лэнгдон вздохнул и вылез из машины. Игра ваша, правила –
тоже.
Взревел мотор, и «ситроен» умчался прочь.
Глядя вслед быстро удаляющимся габаритным огням, Лэнгдон
подумал: А что, если пренебречь приглашением? Пересечь площадь, поймать у
выхода такси и отправиться в отель, спать?.. Но что-то подсказывало ему, что
идея эта никуда не годится.
Лэнгдон шагал к туманной дымке фонтанов, и у него возникло
тревожное предчувствие, что он переступает воображаемый порог в какой-то совсем
другой мир. Все этим вечером происходило словно во сне. Двадцать минут назад он
мирно спал в гостиничном номере. И вот теперь стоит перед прозрачной пирамидой,
построенной Сфинксом, и ожидает встречи с полицейским по прозвищу Бык.
Я в плену картины Сальвадора Дали, подумал он.
И шагнул к главному входу – огромной вращающейся двери. Фойе
за стеклом было слабо освещено и казалось безлюдным.
Может, постучать?
Интересно, подумал Лэнгдон, приходилось ли кому-либо из
известнейших египтологов Гарварда стучаться в дверь пирамиды в надежде, что им
откроют? Он уже поднял руку, но тут за стеклом из полумрака возникла какая-то
фигура. Человек торопливо поднимался по винтовой лестнице. Плотный, коренастый
и темноволосый, он походил на неандертальца. Черный двубортный костюм,
казалось, вот-вот лопнет на широких плечах. Ноги короткие, кривоватые, а в походке
так и сквозила властность. Он на ходу говорил по мобильному телефону, но
закончил разговор, как только подошел к двери, и жестом пригласил Лэнгдона
войти.
– Я Безу Фаш, – представился он, как только Лэнгдон
прошел через вращающуюся дверь. – Капитан Центрального управления судебной
полиции. – И голос его соответствовал внешности, так и перекатываясь
громом под стеклянными сводами.
Лэнгдон протянул руку:
– Роберт Лэнгдон.
Огромная ладонь Фаша сдавила его руку в крепком рукопожатии.
– Я видел снимок, – сказал Лэнгдон. – Ваш агент
говорил, будто Жак Соньер сделал это сам и…
– Мистер Лэнгдон, – черные глазки Фаша были точно
вырезаны из эбенового дерева, – виденное вами на снимке – это, увы, лишь
малая часть того, что успел натворить Соньер.
Глава 4
Осанкой и манерой держаться капитан Фаш действительно
напоминал рассерженного быка. Шагал напористо, слегка сгорбив плечи, тяжелый
подбородок вдавлен в грудь. Темные волосы были зачесаны назад и щедро
напомажены каким-то лосьоном, отчего блестели и открывали сильно выступавший
лоб. По пути темные глазки неустанно обшаривали каждый сантиметр дороги, а еще
так и излучали яростную целеустремленность. Наверное, именно поэтому он
пользовался репутацией человека строгого и неуступчивого во всех вопросах.
