Возможно, я пыталась собственными силами как-то решить загадку — как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту — по-моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.
С тех пор, как он рассказал мне об этом — а было это лет десять назад, — дети стали видеться мне чем-то подобным комнатным растениям в горшках — слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки — и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из-за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.
Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем-то большим, чем-то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведь допустить другую возможность было слишком страшно.
— Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, — сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.
Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.
— А зачем?
Я пожала плечами.
— Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.
— Твоя мама умерла, да?
—Да. Но тогда она была жива, — сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.
Она замолчала. Может быть, я напугала ее?
— Она была хорошая?
— Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.
— Ты скучаешь по ней?
Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.
— Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.
— Почему?
— Потому что умерла она уже давно. — Сколько тебе было лет тогда?
— Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.
— Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!
— Да, — с усмешкой призналась я. — Наверное!
Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой-то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.
— Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.
— Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки. Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.
— Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?
— М-м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.
— Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.
— Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.
— Может быть, это съела кошка?
— Может быть.
Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.
— Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.
— Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.
— Нет. А вы вот — беспокоились. Я засмеялась.
— О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?
Она передернула плечами.
— Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.
— Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.
— Не забыла. А обо мне она что-нибудь сказала?
— Сказала: «Как хорошо!»
— Что «хорошо»?
— Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»
— И больше ничего-ничего не сказала? По-видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,
— Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.
Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?
— Она странно говорила, — наконец пробормотала девочка.
— Странно? А чем странно?
— Не знаю. — Она слегка передернула плечами. — Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что-нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.
Я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?
— О, Лили, — сказала я, крепко обняв девочку, — дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.
В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.
