Мадонна Чиара складывает на груди руки и чуть слышно вздыхает. Ей предстоят напряженные недели. Сколько бы труда ни требовала подготовка к карнавалу, на потом работы всегда остается больше: надо проверить бухгалтерские книги, сравнить приход с расходом, заново заказать припасы, написать письма благодарности. Ее внимание было поглощено другими делами во время «чудесных событий» в келье Серафины, поэтому, когда она пришла, все уже кончилось, и ей пришлось довольствоваться пересказом.
Тем не менее она прекрасно понимает, к чему это может привести в будущем. Великий пост — время, когда, по традиции, каждый монастырь полагается исключительно на свои внутренние ресурсы, как духовные, так и материальные, а потому всякая аббатиса должна особенно внимательно следить за всеми подводными течениями и узловыми моментами жизни общины, которые могут проявиться в этот период. Проведя в Санта-Катерине тридцать семь лет из своих сорока трех, мадонна Чиара знает о монастыре и населяющих его сестрах практически все и без затянувшейся драмы послушницы или нового появления на людях сестры Магдалены чувствует, что вызов, который бросает ее власти сестра Юмилиана, крепнет день ото дня. Так что, пока мирские дела монастыря в порядке — отношения с епископом налажены, покровители накормлены, почести им оказаны, список будущих послушниц с богатыми придаными составлен, сумму приданого можно будет и увеличить, если желающие пристроить к ним своих дочерей и дальше будут стоять в очередь, — самое время заглянуть в дела внутренние.
Зуана, получившая разрешение пропустить утреннюю службу, наконец просыпается в своей келье посреди рабочего часа. Сон ее был глубок и не прерывался видениями. Она умывается теплой водой из тазика, который прислужница оставила под ее дверью вместе с новой печаткой благоухающего мыла и свежим полотенцем. Поскольку ее собственное приданое не настолько велико, чтобы позволять ей такую роскошь, она понимает, что это подарок из запасов монастыря. И принимает его с благодарностью. Запах экскрементов все еще липнет к ее коже, и она моется с удвоенной энергией. Особенное удовольствие — да, именно так — доставляет ей намыливание волос. За зиму они отросли, и ей по душе их влажная тяжесть и мурашки удовольствия, которые пробегают по ее спине, пока она пальцами массирует себе голову. Оставив волосы непокрытыми, она головной повязкой трет себе сначала руки, потом тело под сорочкой.
Работая в лазарете, она чаще соприкасается с телами женщин, чем другие монахини, однако собственное тело не вызывает в ней никакого интереса. Разумеется, в ее жизни бывали моменты, когда она задавала себе вопрос о том, чего ей не суждено испытать, и даже раз-другой исследовала сладостные темные уголки своего тела, однако зов плоти оказался в ее случае, самое большее, преходящим, а напряжение умственного труда и дисциплина молитвы подавили и подчинили его окончательно.
Мыло мягко обволакивает ее кожу, взбиваясь в пышную морскую пену. Зуана чувствует ароматы миндаля и календулы — не иначе как из запасов самой аббатисы — и отмечает тихий восторг, который охватывает ее от того, как удачно дополняют друг друга запах и ощущение.
Она знает, что борьба с зовом плоти не всегда также легка для других. Серафина — далеко не единственная молодая женщина, которая отдает свою девственность Иисусу, в то время как тоска по материальному мужу продолжает снедать ее. Хотя способы ослабить напряжение есть. За многие годы ей часто случалось не спать ночь, решая какую-нибудь проблему или обдумывая способы лечения, и тогда она не раз слышала учащенное дыхание и стоны, которые раздавались то из-за одной двери, то из-за другой. Иногда удовольствие трудно отличить от боли; но так или иначе одного звука достаточно, чтобы пробудить в тех, кто его слышит, огонь желания, и потому Зуана давно уже научилась повышать громкость собственных мыслей, заглушая наружные шумы. Не ее это дело — осуждать или спасать чужие души.
Она обливает себя водой и торопливо вытирается, потом сушит полотенцем волосы до тех пор, пока они не встают вокруг ее головы дыбом, точно игольчатый нимб, но, поскольку зеркала в ее келье нет, увидеть это она не может.
Если, точнее, когда такие проступки становятся очевидными — а это рано или поздно случается, — повинную сестру или сестер заставляют сделать признание, которое, однако, остается между ними и исповедником, а затем подвергают строгому и регулярному наказанию. После чего все либо заканчивается — избыток энергии видоизменяется в любовь к Господу, — либо сестры научаются лучше скрывать свой грех. Самая гнусная еретическая пропаганда касается монахинь и исповедников, которые будто бы перелезают через стены или протискиваются сквозь решетку в исповедальной, чтобы соприкоснуться телами. Мысль о том, что женщины могут грешить друг с другом или сами с собой, отвратительна даже тем, кто готов смыть саму церковь вместе с ее грехами.
Надев чистую сорочку и платье, Зуана опускается на колени перед кроватью. Она уже два дня не была на службе и пропустила множество молитв, но мысли так быстро заполняют ее ум, что ей не удается пресечь их поток. Тогда она, как может, проговаривает слова, не вкладывая в них особого смысла, и спешит в монастырь к своим подопечным.
Вернувшаяся в свою келью сестра Магдалена лежит на матрасе, точно труп, кости ее головы выпирают наружу так сильно, будто она уже наполовину превратилась в череп. Ее сон настолько глубок, что, лишь приложив к ее губам ухо, Зуана слышит дыхание. Кажется непостижимым, чтобы эта… эта развалина… могла найти в себе силы встать, перейти в другую келью да еще петь и молиться, сидя рядом с больной девушкой. Но теперь все кончилось, высосав из нее все жизненные силы. Зуана не знает, какие видения встают за закрытыми ставнями этих век, но от души надеется, что радостные и прекрасные, ибо в этом мире ее не ждет ничего хорошего. Смочив ей губы водой, она слегка переменяет ее позу, чтобы не образовывались пролежни. Больше она ничего не может для нее сделать.
Зато в келье Серафины дела обстоят куда лучше. В воздухе пахнет травами, а у кровати лежит хлеб, овощной пирог и ярко-зеленая марципановая груша. Девушка спит на чистых простынях, ее тело помыто, расчесанные волосы струятся вдоль него. Зуана раздумывает, стоит ли ее будить, чтобы проверить самочувствие, но пульс больной бьется ровно и сильно, а после такой глубокой чистки всего организма сон — лучшее лекарство. В келье стоит тишина и даже покой, но вызван он освобождением от страдания или чем-то иным, более глубоким, она не знает. Ей вспоминается сестра Магдалена, которая сидела возле кровати, пронзенная видением Христа.
«Видение было ей, но не мне», — думает Зуана. И, как бы ей ни хотелось, чтобы было иначе, для нее келья оставалась пустой.
А как же Серафина? Что она видела, впервые открыв глаза? Зуана достаточно понимает природу своих лекарств, чтобы знать: всякий, в чьем теле мак борется с чемерицей, уже носится между адом и раем. В таком состоянии энергия сестры Магдалены вполне могла проникнуть в нее, ведь, когда тело и ум сливаются воедино, все оказывается близко к поверхности.
Кожа девушки бледна, круги темнеют под глазами. Ее надо хорошенько подкормить, иначе слабость после жестокой рвоты и поноса долго еще не пройдет. Как же она раньше не заметила такой потери веса? Монашеское платье скрывает множество грехов, но ведь когда они с послушницей в последний раз работали вместе, та не была такой тощей? Неужели и это результат любовного недуга? Ах, как это теперь очевидно. В чем же дело — то ли она, Зуана, была чрезмерно занята, то ли сама так нуждалась в молодой подруге, что не увидела того, что было у нее прямо перед глазами? А если бы и заметила, что это изменило бы? Жаль, что аббатиса раньше не поделилась с ней своими подозрениями, каковы бы они ни были, ведь она до сих пор не представляет, когда та узнала.
