- Милейший, а не пойти ли вам.
- Еще раз. Великодушно. - Издатель заметно струхнул, беспокойно оглядываясь на выросших за его спиной двух казаков- молодцов из охраны атамана. - Не извольте. Но считал безотлагательным проинформировать ваше высокопревосходительство. Мадемуазель Распутина нижайше хлопочет об аудиенции в удобный для вас час.
- Кто такая? - недоуменно нахмурился Семенов, но тут же на его руку легла ладонь Марии.
- Гриша, это же дочь. Старца государыни! Они в Чите третьего дни появились. От большевиков вакуируются.
- Чего?!
- Точно так-с, уважаемый Григорий Михайлович, - затряс пухлыми щечками Кожеуров. - Матрена Григорьевна, старшая из дочерей.
- А по мне хоть вся родня этого прохиндея! Помогли, суки, трон опрокинуть и смуту посеять! Прихвостни германские!
- Тише, тише, Гриша, - умоляюще зашептала Мария, бросая нервные взгляды в зал. - Ну вас, господин издатель! Нашли время и место.
Кожеуров, вмиг посерев лицом, неловко кланяясь, попятился от кабины. Семенов зло отшвырнул салфетку, поднял налившиеся кровью глаза на хорунжего из охраны.
- Начальника контрразведки ко мне! Немедленно! Дармоеды!..
Поднялся, одернул китель, чуть склонил голову перед Марией:
- Прошу извинить, мадам. Вынужден оставить. Служба.
Маша-Цыганка оскорбленно промолчала, не удостоив атамана
взглядом. Семенов, зло топорща усы, шумно двинулся через залу к выходу.
Уже усевшись в фырчащий газолином автомобиль, буркнул водителю с унтер-офицерскими лычками на казачьей гимнастерке:
- Отвезете после с адъютантом мадам домой, на квартиру.
НАЧАЛЬНИКА контрразведки атаман выстегал, как недоросля. Гремело и грохотало в высоком кабинете! Семенова всегда приводили в бешенство ситуации, когда он оказывался осведомлен не первым.
Осанистый полковник, багровый от выслушанных в свой адрес уничижительных эпитетов и площадной атаманской брани, молчал и глядел в темное окно, прикрытое тяжелыми бархатными портьерами. Возражать атаману смысла не было, как и аргументировать всю эту историю с появлением в Чите Матрены Распутиной. Мало ли кого нынче несет перекати-полем через Россию от красного пожара. И кто она такая, эта «мадемуазель», чтоб вокруг нее устраивать сыр-бор?
Полковник был наслышан: Колчак отнесся к судьбе распутинской семьи благосклонно, оградил от произвола, даже некоторое время позволил проживать под его милостью в Омске. Но адмирал вообще любил играть в вольнодумство. Из того же бунтовщика и изменника офицерской чести Шмидта, замутившего мятеж в девятьсот пятом на «Очакове», икону сделал - устроил пышное перезахоронение, приказал памятник «герою» установить. Нет, старый контрразведчик всё прекрасно понимал! Политика - это тонкая и чрезвычайно высоко натянутая проволока. Коли ступил на нее - балансируй умело, а то мигом сверзишься вниз и шею сломаешь.
Когда в загустевших июльских сумерках полковник спешил в резиденцию главнокомандующего, он уже знал причину вызова. Только, вот, сведений о Матрене не имел никаких. И злился не меньше атамана. А еще больше разозлило услышанное.
Оказывается, о приезде барышни знают газетчики, болтают обыватели. Григорий Михайлович прав - стыдно! Еще бы знать, какого черта эта стерва добивается аудиенции у атамана? Хотя. Вряд ли надо записываться в пророки - помощь будет клянчить, защиту для дальнейшего драпа. Можно и не гадать, куда намылилась - через Японию в парижи, ети их мать!..
Семенов удостоил Матрену Распутину встречей. Начальник контрразведки не ошибся: атаманское покровительство «мадемуазели» и требовалось. Но разговор получился нелицеприятный. Да и не разговор, наверное, а продолжительный и гневный монолог Семенова.
Угрюмой и некрасивой дочери «великого старца» атаман высказал все, что думал о роли Распутина в петроградской предреволюционной карусели. Матрена подавленно молчала, сморкалась в платочек, уйти не порывалась - терпела от безвыходности своего теперешнего положения. Мнение об атамане сложила одно: законченное разжиревшее хамло. И не изменила его даже когда услыхала, что проезд до Владивостока, а равно и ходатайство о переправе в Японию, Семенов ей обещает.
ПРАВИЛЬНО не изменила. Через пару месяцев мытарств по Амурской дороге с одним из эшелонов чехословаков и тягостного ожидания оказии через Японское море, Матрена и ее спутник и любовник Борька Соловьев, наконец-то, с Отечеством расплевались. Но не без ощутимых потерь.
Отставной прапорщик-белобилетник Борис Соловьев, картежник и прощелыга, прицепившийся к Матрене еще в Петрограде, умело волочил ногу и надсадно кашлял в платок, когда это требовалось - при военном, казенном интересе к нему. В остальное время лихо вливал в себя все, что горит, и, как подозревала Матрена, хоть и гнала от себя эти подозрения, не пропускал ни одной юбки, совершая лихие петушиные атаки.
Матрена не раз, озлясь от беспробудного пьянства дружка или учуяв чужой бабий запах на кавалере, била его с размаха тяжелой рукой куда попадя - то блан-манше ему под глазом разрисует, то красную юшку из носа пустит. Но Борька и ей засаживал так, что на его мужское естество обижаться Матрене было грех. К тому же, в одиночку пробираться через бурлящую Рассею боязно до жути: с маменькой и сеструхой Варькой Матрена разругалась еще в Омске.
Из-за Борьки же, самца кабанистого, попытавшегося, сопя, пристроиться к молоденькой и смазливой Варьке. Матрена раз отогнала, два. Но Варька была неотлучно при маменьке, тут же крутились покойного папашки блудливая племянница Нюрка и его же полюбовница из Покровского Катька Печенкина. Тоже имели на
Борьку интерес! Потому Матрену это «опчество» бесило до рвоты, да и не нанималась она им в няньки на всю жизнь.
И прихватив львиную долю сбережений, оставшихся от убиенного папашки, Матрена подалась из Омска на восток. Аккурат, когда к колчаковской столице подступили большевики, и началась великая неразбериха драпа. Понятно, что похотливый самец Борька недолго выбирал: собственные яйца тешить в полных голодранцах или хоть какую-то перспективу в никчемной жизни заиметь. Огреб от Матрены очередную порцию тумаков, потом покаянно отпыхтел на ней ночь и - ту-ту, паровоз!
Вполне благополучно в чехословацком эшелоне миновали бурлящий Красноярск, отсиделись в офицерском пульмане, пока в Иркутске чехи торговались с красными насчет «верховного правителя».
Под россказни Матрены о величии ее папеньки при царском дворе, Борька удачливо резался в карты с галантными офицерами генерала Гайды, вынимая из пьяненьких партнеров червонцы с николашкиным профилем, лыскал на халяву коньяки с мадерами и горланил песни. По ночам, под неумолчный стук колес, в отведенном им с Матреной тесном купе, до седьмого пота удовлетворял ее бабью ненасытность и клялся подруге в верности, зажевывая клятвы соленым омулем и вареной курицей из офицерского вагон-ресторана.
