— Может быть, вы ошиблись адресом?
— Господин Чернов?
— Да.
— То, что я вам скажу, может показаться странным, но я прошу выслушать меня до конца, потому что это представляет особую важность.
Вопрошающий взгляд сменяется удивленным.
— Сейчас еще утро, мадемуазель. Я отмечал, что странности обычно происходят после наступления темноты.
— Извините. Я понимаю, что это так неожиданно, и я даже не представилась. Я репортер американской газеты Нелли Блай. Прибыла в Париж, чтобы написать о серии убийств, и подозреваю, что это дело рук анархиста — может быть, русского. Мне сказали, что вы агент охранного отделения русской полиции и можете оказать содействие в моем расследовании.
Я произношу слова, словно строчу из пулемета. Когда последнее слово вылетает в него, я закрываю рот и жду, что он заговорит со мной.
Он смотрит на меня, приоткрыв рот и только моргает. У него большие карие глаза, и они пристально смотрят на меня. Очень пристально. Кажется, что он сейчас пошлет меня куда-нибудь или…
— Чаю, мадемуазель?
Я с облегчением вздыхаю.
— Да, спасибо.
Мы проходим в прихожую, потом в комнату.
В ней не так много мебели: удобный диван, кресло-качалка, кресло с высокой спинкой и два небольших низких стола. Повсюду газеты и журналы — в высоких стопах посередине комнаты, сложенные у стены, лежащие на столах и двух стульях. На каминной полке только одна фотография женщины и двух маленьких детей.
Я иду за ним в небольшую кухню с окном, выходящим в сад, где растут розы. На трех из четырех стульев лежат газеты, стопа их и на столе. Похоже, он читает все радикальные газеты, выходящие в городе. «Ванже», одна из радикальных газет, раскрыта на столе рядом с чашкой чаю.
Он быстро убирает все со стола и стула для меня. Поставив кипятить воду для чая, он садится напротив меня.
— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая, — говорю я.
— Ну конечно, мадемуазель, конечно. В какой газете вы работаете?
— «Нью-Йорк уорлд» господина Пулитцера.
— Я слышал об этой газете, но, к сожалению, хотя и был в Америке, очень плохо знаю английский.
— Мсье Чернов, я…
— Кто послал вас ко мне?
— Я не могу назвать имя.
— Русский?
— Француз.
Он хмыкает:
— Из правительства?
Я смеюсь:
— Отнюдь нет.
— А, радикал. Коммунист? Социалист? Анархист?
— И тот, и другой, и третий.
— Что вам сказали обо мне?
— Что вы работаете в каком-то третьем отделении, что-то вроде русской тайной полиции.
— Нет. — Он сильно трясет головой, как собака, которая стряхивает с себя воду. — Она не может быть тайной, если о ней говорят на каждом углу. Что вам сказали, что я могу сделать для вас?
— Ничего. Мне просто сказали, что вы эксперт по русским радикалам. По моим предположениям, интересующий меня человек — радикал, по-видимому, анархист.
— Кого вы ищете?
— Это некий Жиль де Рэ.
Он качает головой:
— Это не русское имя. Возможно, французское, бельгийское, испанское, но не русское.
— Мне сказали, что он русский.
— Вот как…
Чернов встает, заваривает чай, наливает мне чашку и садится. Он складывает руки на своем большом животе и улыбается.
— Начните сначала. Расскажите мне все. Пожалуйста, только не лгите… слишком много.
Я вздыхаю. И начинаю от печки, с сумасшедшего дома на острове Блэкуэлл.
Он слушает очень внимательно, но с наибольшим интересом — мое описание внешности человека, которого я стала называть «немецкий доктор». К сожалению, в одной только Франции можно встретить миллионы людей с бородой и длинными волосами. Я прерываю рассказ на эпизоде на кладбище.
Он поджимает губы в знак неодобрения — не меня, а человека, который убивает женщин. Он бормочет что-то непонятное по-русски, а затем снова переходит на французский.
— Вы говорите по-французски гораздо лучше меня, почти совсем без акцента. Вы долгое время жили во Франции?
— Нет. У России особое влечение к Франции. Языку я учился у наставника-француза в дворянской семье, где воспитывался. Многие молодые люди из зажиточных семей в России едут учиться во Францию. Французский — это второй язык у образованных русских; французская литература, мода, кухня… В Москве или Санкт-Петербурге человек не считается образованным или культурным, если он воспитан без влияния французских традиций.
Я подумала, что такому русскому легче ассимилироваться в Париже, не вызывая подозрений, чем в Нью-Йорке.
Он читает мои мысли.
— Да, русскому легче здесь, в Париже, чем в любом другом городе. Не только потому, что русские подражают французам, но еще и потому, что Париж — самый космополитический город. Он наиболее открытый политически. Революционные идеи варятся в Париже. Временами котелок начинает бежать через край.
— После рассказанного мной вы можете сообщить мне что-нибудь об анархисте, которого я считаю ответственным за эти убийства?
— Один факт вам уже известен. Его внешность подходит под описание почти каждого анархиста в Париже. Если вы меня спрашиваете, знаю ли я что-либо о русском анархисте, убивающем женщин, то мой ответ «не знаю». Если бы я знал, то сообщил бы во французскую полицию.
Он снова поджимает губы.
— Но может быть, нам проанализировать факты и составить список подозреваемых? Вы рассказали мне, как проявляет себя этот человек, — о его действиях в Нью-Йорке, Лондоне и сейчас в Париже. Чтобы связать ваши подозрения с каким-нибудь русским анархистом, нужно знать, что представляет собой этот человек.
— Да, конечно.
— Вы что-либо знаете об этом движении?
— Не многое. Насколько мне известно, анархисты считают, что правительство притесняет народ, они думают, что могут свергнуть правительства и освободить народ путем насильственных действий — в частности, убивая политических руководителей страны.
— Вы также, наверное, знаете, что не все анархисты сторонники насилия. В Париже и Лондоне в среде писателей, художников и прочей интеллигенции стало модным придерживаться радикальных взглядов. Но эти люди не выступают сторонниками насилия, так сказать, «пропаганды действиями». Наиболее активно практика насилия применяется итальянскими и русскими анархистами. Я опишу ситуацию в русском анархизме и назову его персонажей, и мы, мадемуазель, посмотрим, узнаем ли мы среди них интересующего вас человека. — Он негромко спросил: — Вы когда-нибудь слышали об обществе «Бледный конь»?
