Рудольфо стоило больших трудов остановить Магдалену.
— Ты забываешь, что Девять Незримых ничего общего с Церковью и папством не имеют. Как раз наоборот. В одной из девяти книг раскрывается, что именно привело к враждебному отношению Церкви к женщине и кто из мужчин — а это были исключительно мужчины — в ответе за это. И эта книга относится к сокровищам мудрецов. Можешь себе представить, что опубликования одной этой книги было бы достаточно, чтобы расшатать устои Церкви.
— Ты читал эту книгу?
— И не только эту.
— И ты знаешь, где спрятаны все девять книг?
— Разумеется. Моя задача как хранителя тайных книг в том и заключается, чтобы держать место тайника в секрете, вплоть до моей кончины. Даже восьми остальным неведомо это место.
— А почему именно ты, канатоходец, удостоился такой чести?
— Это долгая и весьма неправдоподобная история. — Рудольфо молча посмотрел в глаза Магдалене и после долгой паузы серьезно произнес: — Послушай, ты же прекрасно понимаешь, что я рассказал тебе гораздо больше, чем позволяет кодекс Девяти Незримых. Поклянись держать язык за зубами.
Магдалена кивнула:
— Не волнуйся. Ни одно слово, касающееся сокровищ человечества, не слетит с моего языка. Конечно, мне страшно любопытно узнать, где хранятся девять таинственных книг. Ведь не здесь же, в цирковом фургончике?
Рудольфо от всей души расхохотался, глядя на Магдалену, которая с любопытством маленькой девочки пыталась выведать у него секрет.
— Я тебе все это только потому рассказал, что уверен: ты не будешь выспрашивать у меня, как добраться до книг. Будь то для себя самой или для какого-нибудь скрытого заказчика. Но, поверь мне, нет большего груза на душе, чем тайна. Человеку больше свойственно говорить, чем молчать.
Словно желая уличить канатоходца в неправоте, Магдалена замолчала на какое-то время. Но не потому, что ей было не о чем спросить его, нет, она все-таки надеялась, что он не выдержит и выдаст ей свою тайну. Все, что он ей поведал, лишь распалило ее любопытство.
Она нерешительно подошла к нему и обвила руками его шею.
— Могу себе представить, кого ты имел в виду, когда говорил, что не надо у тебя ничего выпытывать. — Не дождавшись от Рудольфо ответа, она продолжила: — Это Ксеранта. Я права?
— Она хотела узнать больше, — не выдержал Рудольфо. — Ксеранта все время старалась что-то выведать у меня. Именно из-за этого изображала пылкую, чаще всего назойливую любовь.
— А ты не говорил ей, что не собираешься отвечать на ее фальшивые чувства?
— Неоднократно, можешь не сомневаться. Думаю, у нее были подстрекатели, которые манипулировали ею и науськивали на меня.
— И кто бы это мог быть?
Рудольфо пожал плечами.
— Теперь-то мне понятно, почему Ксеранта с самого начала видела во мне врага, — задумчиво произнесла Магдалена. — А ты в ее присутствии когда-нибудь упоминал «Книги Премудрости» или тайну Девяти Незримых?
— Нет, никогда! Именно это меня и настораживает. Могу предположить, что либо она сама, либо какой-нибудь сомнительный инспиратор слышал о тайне, но не знал подробностей.
— Скорее всего, ты чем-то выдал себя. Попробуй вспомнить! — Она все еще обнимала Рудольфо.
Канатоходец принужденно засмеялся:
— О, сколько раз я задавался этим вопросом, но мои измученные мозги так ничего и не вспомнили.
— А ты когда-нибудь призывал Ксеранту к ответу?
— Я не видел в этом смысла. У меня ведь не было полной уверенности, что это правда, а не мои фантазии. Тогда бы я уж точно выдал себя.
Снаружи донеслось веселое, разухабистое пение. Возничие, набившие животы, сгрудились вокруг костра и распевали свои песни. Так они обычно развлекались.
— Тсс! — Магдалена приложила палец к губам.
Рудольфо, привыкший к луженым глоткам своих кучеров, вопросительно взглянул на нее.
— Ты слышишь, что они поют? — спросила она.
Монашка к нам явилась,
В Рудольфо вмиг влюбилась.
Тра-та-та, тра-та-та, тра-ля-ля-ля,
Тра-та-та, тра-та-та, тра-ля-ля-ля,
Ксеранта не вернется,
Монашке все неймется.
Тра-та-та, тра-та-та, тра-ля-ля-ля,
Тра-та-та, тра-та-та, тра-ля-ля-ля.
Канатоходцу стоило немалых усилий утихомирить разбушевавшуюся Магдалену. Самыми невинными словами, которыми она награждала возниц, были «неотесанные чурбаны» и «мерзкие хулиганы». Лишь когда Рудольфо с ироничной улыбкой поинтересовался, учат ли в монастыре таким ругательствам, она успокоилась.
— Они ничего плохого не имеют в виду, — добавил он, — это скорее безобидное времяпрепровождение, не стоит раздувать скандал. Они бы никогда не осмелились оскорбить Великого Рудольфо, человека, на которого работают. Поэтому было бы глупо ставить их на место.
И в самом деле, кучера спели еще две песни — о борьбе крестьян против союзных князей и о тех страданиях, которые они принесли народу, — и обе заканчивались тем же «тра-та-та, тра-та-та, тра-ля-ля-ля», и вскоре все стихло.
Магдалена без тени смущения начала раздеваться, хотя ей было странно делать это при свете. В монастыре было принято разоблачаться лишь в полной темноте, и то до длинной белой рубашки, которая не снималась даже на ночь. Если в летнюю пору приглушенный сумеречный свет или полная луна, не приведи Господи, заглядывали в маленькие оконца, ни одна монахиня не имела права посмотреть на соседку-насельницу. Это считалось греховным, хотя именно запрет и возбуждал желание у некоторых обитательниц монастыря.
Казалось бы, Магдалена должна была быть зажатой, робкой и стеснительной в такой миг, представ перед канатоходцем в качестве доступного объекта для обозрения. Но ничего подобного она не испытывала — ни стыда, ни смущения, ни тем более страха перед неизведанным.
Развязывая ленточки нижней юбки, она благосклонно поглядывала на Рудольфо, словно сластолюбивая блудница в бане.
— Она соблазняла тебя? — спросила Магдалена без всякой связи с предыдущим разговором.
— Ты имеешь в виду Ксеранту?
— Конечно, кого же еще?
— Скажем, она не раз пыталась сделать это.
— Ну и?.. Говори же наконец!
Канатоходец покачал головой, и Магдалену одолели сомнения, что он говорит правду.
— Ты стала бы презирать меня, если бы это было иначе? — почти робко спросил Рудольфо.
— Ни в коем случае! — выпалила Магдалена. — Я просто хотела знать.
— Тогда ты это знаешь, — немного раздраженно бросил Рудольфо. — Нет, я не спал с ней.
— А теперь не жалеешь об этом? Ксеранта ведь была аппетитная бабенка.
