Однако теперь она еще и подумать не успела о бегстве, а жуткое представление уже кончилось. Несчастные лежали распростертыми на земле, а жрецы переходили от трупа к трупу, чтобы посмотреть, все ли мертвы. Наверное, они еще и считали убитых, потому что внезапно послышались возбужденные крики, что кто-то сбежал, и в темноту полетели стрелы.
Кия еще сильнее вжалась в скалу. Ей хотелось кричать, выть от страха и ужаса, но у нее сжало горло, ибо она осознавала, что это стало бы и ее концом тоже. Возгласы жрецов, перекликавшихся во тьме, многократно отражались от скал. И вдруг в двадцати шагах от нее из темноты вынырнула согнутая фигура, бесшумно и ловко карабкающаяся по склону. Кия хотела убежать, броситься сломя голову вниз по крутой тропе, лишь бы оказаться подальше от этого страшного места, но ужас парализовал ее, колени и локти одеревенели, и она не могла сдвинуться с места. Внезапно девушка услышала свой собственный слабый голос:
— Эй, э-эй, сюда! Не бойся, я — Кия.
Человек вздрогнул, как будто по его спине прошлась плеть судьи, а потом опустился на землю. Он тяжело дышал.
— Иди сюда! — Кия протянула руку, но незнакомец не смел пошевелиться.
Каждый обломившийся камень мог покатиться и выдать его. Так оба и лежали не шелохнувшись, пока голоса внизу не затихли.
Наконец Кия собралась подняться, чтобы переползти к незнакомцу.
— Оставайся на месте! — едва слышно предостерег тот, осторожно встал на ноги и, вскарабкавшись наверх еще на пару локтей, опустился неподалеку от нее.
Оба вслушивались в ночь. Медленно, подобно двум крокодилам у берегов Нила, они поползли друг к другу, пока не стали различимы их лица.
— Не бойся, я — Кия, пастушка, — прошептала девушка.
Незнакомец кивнул и уронил голову на скрещенные руки. Он плакал. Теперь, когда ему удалось избежать страшной смерти, его тело содрогалось от рыданий.
— Какой закон вы преступили? — тихо спросила Кия. Незнакомец вытер глаза.
— Преступили? — Его голос дрожал. — Мы не преступники. Мы строили усыпальницу фараона. Сорок локтей в глубину, с прекрасными палатами. Я резал на камне рельефы, чтобы прославить жизнь нашего царя.
— Почему же тогда вас решили убить? — Кия громко всхлипнула.
— Чч-ш, тише! — сердито шикнул незнакомец. — Почему! Ни одна живая душа не знает об этой гробнице. Да, Тутмосу построили погребальный храм, как и всем царям до него. Только его похоронят не там, а здесь, в Долине Шакалов. Тайно! Но они боятся, что кто-нибудь из нас, строителей, может проговориться, вот и ждали, когда мы закончим работу, а потом… Песьи отродья Сета!
— А вы там… — нерешительно начала Кия, — у вас там… среди строителей гробницы не было человека по имени Хои?
— Хои? — пробормотал чужак. — Да, был. Отличный парень. А что?
Его глаза наполнились ужасом, когда девушка взвилась, воздела руки и издала протяжный, пронзительный вопль.
— С ума сошла?! — Незнакомец вскочил, чтобы броситься на девушку, притянуть ее к земле и успокоить, и в тот же миг в его спину вонзилась стрела.
Кия увидела подрагивающее древко с оперением и, не помня себя, будто за ней гнались шакалы, помчалась по узкой тропе в долину. Спотыкаясь, падая, обдирая в кровь колени и снова поднимаясь, она неслась как сумасшедшая, пока не рухнула без сил на том месте, где пустынный горный кряж сменялся плодородными землями.
Юный Тутмос, разодетый, как танцор на священном празднике Опет, вошел в покои своей супруги Хатшепсут.
— Корона фараоном еще не делает! — расхохоталась Хатшепсут, намекая на его помпезный головной убор.
Хатшепсут, расчесывая свои длинные смоляные волосы, слушала чарующую игру слепого арфиста. Кроме фараона, он был единственным мужчиной, которому дозволялось входить в покои юной царицы.
Тутмос снял с головы высокую корону, но и в полосатом сине-красном платке-немесе под ней он выглядел довольно импозантно.
— Сомневаешься в моих способностях, знаю, — усмехнувшись, сказал фараон. Он уселся в изящное кресло с ножками газели и резной спинкой с иероглифами богини мудрости Маат.
Хатшепсут покачала головой:
— Я не сомневаюсь, я знаю это наверняка. Как и то, что Ра каждое утро восходит на небосклоне. Как непреложно то, что мужчина извергает, а женщина принимает в себя. И что все рожденное однажды вернется к Осирису.
Тутмос, неспешно налив вино в золотую чашу, ответил:
— Однако таковой была священная воля твоего отца…
— Помню, — с досадой в голосе оборвала его Хатшепсут. — Поэтому я и стараюсь следовать воле моего отца — да живет он вечно!
— Целыми днями взывал я к Ра-Хорахте — от его восхождения и до заката — и приказывал забивать белых быков, чтобы принести на алтарь Амона лучшие куски. Я обращался к богу с единой молитвой: чтобы он переменил твое отношение ко мне и чтобы ты любила меня, как Исида своего брата и мужа Осириса.
— Что касается любви, тут и вся Эннеада богов бессильна. Тебе известно это.
Тутмос согласно кивнул и с церемонным видом изрек:
— Вскоре серп бога луны Хонсу уступит место серебряному диску, и семьдесят дней обряда бальзамирования закончатся. Но прежде чем жрецы направят к западу священную барку с мумией нашего отца, должно быть заложено семя для потомков крови солнца.
— Смилостивься, Хатор! — Хатшепсут опрокинулась на постель, задрала подол своего калазириса и насмешливо произнесла: — Тогда за дело, сын фараона!
Тутмос повесил голову.
— Только не так, Хенеметамон. — Это второе имя молодой царицы означало «Та, которую объемлет Амон».
— А ты ждешь, что я буду соблазнять тебя, как портовая потаскуха, звуками систра и сладким ароматом моего грота? — Хатшепсут рассмеялась. — Тогда почему бы тебе не взять какую-нибудь безродную, хотя бы нубийскую рабыню с широкими бедрами и толстыми губами? Твой отец тоже был не слишком разборчив, когда брал твою мать.
Тутмос вскочил и в гневе топнул ногой.
— А ты вообще уверена, что царь Тутмос — твой отец? Я, Тутмос младший, его сын, лучшее доказательство тому, что ночами он дарил свою благосклонность другим женщинам. Думаешь, твоя мать Яхмос в это время сидела в гареме, вознося молитвы?
— О нет! — вскипела Хатшепсут. — Когда я еще была ребенком, моя мать Яхмос рассказывала мне такую историю: бог Амон узрел женщину несказанной красоты, стройную, с вьющимися локонами, и послал к ней ибисоголового Тота,
[20]
чтобы он узнал, кто эта красавица. Тот возвратился и сообщил, что прекраснейшая из прекрасных зовется Яхмос и она верная жена фараона Тутмоса. Тогда бог Амон трижды обернулся вокруг себя и принял облик ее супруга. Он явился во дворец и нашел красавицу спящей. Божественный аромат Амона пробудил Яхмос, и она улыбнулась ему. Амон же воспылал к ней, и она возликовала, пораженная его красой: «О, вершина великолепия, твое сияние объемлет меня!» Тогда Амон, властитель Карнака, обратился к матери моей Яхмос: «Я вложил в твое тело дочь, и ты назовешь ее Лучшая по благородству, то есть Хатшепсут, а также дашь ей еще одно имя — Та, которую объемлет Амон, то есть Хенеметамон». И прежде чем исчезнуть, добавил на прощание: «Моя дочь будет царем этой страны».
