Хапусенеб закрыл руками глаза, и его ужасный крик напомнил рев пораженного копьем бегемота с верховий Нила. Жидкий свет, находясь в сосуде без доступа воздуха, был холодным и безобидным, но сейчас насквозь прожег кожу на голове жреца, оставляя за собой багрово-красные пузыри. Потом яркий ядовитый свет побежал по телу, глубоко вгрызаясь в плоть. Жрец захрипел, жадно хватая ртом воздух, пальцы его судорожно сжались, и в следующее мгновение он рухнул наземь.
Подобно куску мяса, который бросают на празднике Опет в железный чан, поставленный на огонь, грузное тело шлепнулось в клокочущую лужу «крови солнца». Хапусенеб потерял сознание и больше не издал ни звука.
Лишь теперь рабыня опомнилась. До нее дошло, что она натворила. Как только склянка выскользнула из ее рук и разлетелась на кусочки по мраморному полу, Нгата издала истошный вопль и, перепрыгнув босыми ногами через лужу текучего пламени с лежащим в ней верховным жрецом, ринулась прочь.
А маг, издали наблюдавший разыгравшееся действо, которое происходило по его воле, торжествовал подобно военачальнику, одержавшему победу в битве.
— Так легко Тети не проведешь! Не обманешь ни именем Амона, ни именем Мут, ни именем Хонсу!
Как же хороша была Лучшая по благородству, Та, которую объемлет Амон! У Сененмута захватило дух, когда он приблизился к Хатшепсут. Ее черные волосы, заплетенные в бесчисленные косички, на лбу были перехвачены сверкающим золотым обручем. Яркие темно-зеленые штрихи обрамляли черные глаза, придавая им форму серебристых рыб, резвящихся в священном озере. Длинный, облегающий тело калазирис оставлял левую грудь обнаженной, а ожерелье шириною в ладонь, набранное из желтых и синих фаянсовых бусин, обхватывало шею и спускалось на плечи. Кожа ее светилась подобно песку пустыни, а множество узких золотых браслетов на запястьях и изящные кольца на каждом пальце только подчеркивали это сходство. Что за женщина!
Материнство сделало Хатшепсут еще прекраснее. Плавный изгиб обнаженных рук, округлые плечи и женственные линии фигуры придавали всему облику особую мягкость, а упругие груди стояли подобно двум наливным помидорам.
Ослепленный ее красотой, Сененмут преклонил колена, смущенно теребя в руках свиток папируса, и лишь затем, собравшись с духом, молвил:
— Верховный жрец Карнака вмешивается в устроение твоей гробницы.
— Он — уста бога! — ответила Хатшепсут.
— А я — его руки! Моя задача построить усыпальницу для вечности. Как я могу исполнить ее, если жрец будет предписывать мне план строительства? Или Хапусенеб сам будет вгрызаться в скалы в Долине Обезьян?.. — Сененмут поднялся с колен.
Заметив улыбку на губах царицы, он умолк. Она улыбалась и молчала. Но за этой улыбкой скрывалась легкая насмешка, она будто говорила: «Ах ты сумасшедший мальчишка, желторотый сорвиголова, чего так раскипятился? Конечно, ты и только ты построишь мне усыпальницу у западного горизонта!»
Однако когда Хатшепсут отверзла уста, похожие на спелый плод сикомора, Сененмут услышал:
— Зачем говоришь о таких пустяках, всего лишь уязвляющих твое самолюбие? Почему не спросишь о ребенке, которого я родила? Ты уверен, что он не твой?
Вопрос настиг Сененмута словно камень, выпущенный из пращи, и он не посмел вымолвить хотя бы слово. По глазам Хатшепсут он вдруг понял, что в покои кто-то вошел, но прежде чем успел обернуться, до его слуха донесся звучный голос фараона:
— Смотри-ка, архитектор моей царственной супруги!
Тут Сененмут повернулся и, следуя обычаю, упал фараону в ноги. Но вместо того, чтобы — по тому же самому обычаю — жестом велеть подданному встать, Тутмос воспользовался положением, дабы сполна вкусить унижение поверженного соперника. Он даже поставил правую ногу на затылок архитектора и язвительно осведомился:
— А не вырубит ли Сененмут, господин западного горизонта, и мне в скале гробницу, глубже, чем все, что до сей поры было создано руками человека?
Сененмут хотел ответить, да только фараон все сильнее давил пятой на его затылок, так что нос и губы молодого человека вот-вот могли расплющиться об пол и он при всем желании не мог произнести ни слова. Хатшепсут, наблюдавшая за уничижительным зрелищем, не выдержала, подошла и оттолкнула Тутмоса. Сененмут вскочил, жадно ловя ртом воздух. Фараон указал ему на дверь, и он мгновенно исчез.
— Слабак твой Сененмут, — усмехнулся Тутмос. — Мямля и трус.
— А ты чего ожидал? Что он вступит с тобой в единоборство подобно лучникам?
— Слабак! — повторил Тутмос и подступил к Хатшепсут, намереваясь взять ее за напудренную розовым тальком грудь.
Хатшепсут отшатнулась.
— Убери от меня свои руки, похотливый урод!
Неистовый крик царицы и яростный блеск ее глаз только сильнее распалили фараона. Он схватил ее за бретель калазириса и сорвал тонкую ткань — Хатшепсут стояла перед ним обнаженная. Грубым движением он прижал ее к себе.
— Ты — Лучшая по благородству, — тяжело дыша, прохрипел Тутмос, — и по священному закону моя главная жена.
Хатшепсут попыталась высвободиться.
— Закон обязывает меня рожать детей царю Верхнего и Нижнего Египта, но не исполнять его прихоти, как только ему заблагорассудится. Бери любую из твоих услужливых потаскух, которые вопят от радости, когда твое копье вонзается в них.
— Но я хочу тебя, Ту, что объемлет Амон! Тебя, и никакую другую!
Хатшепсут рванулась и выскользнула из его объятий. Она резво побежала прочь, но поскользнулась на мраморном полу дворца и упала. Тутмос не спеша приближался к ней. Опершись на правый локоть, левой рукой заслоняя лицо, царица попыталась отползти. Фараон загонял ее в угол, где со стен свисали ползучие растения. Отступать дальше было некуда.
Мерзкий обелиск фараона победоносно торчал под его кожаным схенти. Тутмос заметил в глазах Хатшепсут отвращение и ненависть, и его губы растянулись в ухмылке. В один прыжок он уже был подле нее и поставил свою стопу меж ее ляжек. Их взгляды скрестились, мрачные и враждебные, и они смотрели друг на друга, как Сет на змея Апопа.
«Может, у тебя и больше власти, — говорил взгляд фараона, — но я сильнее. Мощь в моих руках крепка, как у быка, она заставит тебя покориться и визжать, как тысячи кошек в храме Бастет в Бубастисе. Знаю, что ты меня презираешь — и сейчас, возможно, сильнее, чем прежде, — но меня это не волнует. Я — Аакхе-перенкара, господин Обеих стран, попирающий своими сандалиями всех врагов. Я — Тутмос, которому открываются врата горизонта. Я собственными глазами лицезрел откровение бога. Я — Амон-Ра Хорахте на троне Гора, и я подчиню тебя моей воле. Ибо ты всего лишь женщина, а посему не достойна даже целовать мне ноги, как каждое утро делают слуги мои, приветствуя своего господина. И единственное, что достойно в тебе внимания, — это твои благоуханные ножны, которые созданы Амоном для моего блистательного меча».
Хатшепсут, вжимаясь в гладкий мрамор тем сильнее, чем ниже нависал над ней фараон, тихонько поскуливала. Большего даже в этот роковой момент ей не позволяла гордость. Конечно, она могла бы позвать на помощь верного нубийца Нехси, но одна мысль о том, что раб увидит ее в таком униженном положении, не давала ей разомкнуть уст. Да и что смог бы сделать Нехси? Наброситься на своего повелителя?
