Леберехт ожидал, что Марта поспешно покинет церковь или, по крайней мере, сразу же перейдет в другое, менее укромное место, но ничего подобного не случилось. Марта стояла не шелохнувшись, словно испытывала такое же неодолимое желание, как и он. И в то время как Атаназиус Землер перечислял дни строгого воздержания для супругов, а именно: воскресенья и праздники, все среды и пятницы, дни покаяний и дни прошений, Пасхальную и Троицыну недели, а также сорокадневный пост и время перед Рождеством, Леберехт почувствовал, как от тепла, исходящего от тела Марты, его уд растет и растет, углубляясь в складки ее длинного одеяния. Марта тяжело дышала. Ее стянутая шнуровкой грудь бурно вздымалась и опускалась, но сама она оставалась неподвижной.
— Марта, — тихо простонал Леберехт.
— Ни слова!
— Прости, на меня нашло.
— Ни слова! — повторила она.
Леберехт украдкой огляделся, не заметил ли кто-нибудь его постыдную похоть; но в той суматохе, которая царила в соборе, на безбожную страсть никто не обратил внимания. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не взять Марту сзади, как он делал много раз, греша двояко: как нарушитель супружества и действуя faciem ad faciem,
[54]
как предписано Церковью.
Вдруг Марта левой рукой ухватила его бесцеремонный уд и стала мять его, как картошку. Леберехт едва не заорал — так болезненна была ее хватка, но, чтобы не выдать себя и не доставить Марте триумфа, он лишь стиснул зубы.
Было ясно, что Марта, причиняя ему боль, хотела отомстить; усилить его возбуждение, разумеется, в ее намерения не входило. Его беспомощная попытка вывернуться и освободиться от захвата закончилась плачевно, и лицо Леберехта исказилось в гримасе. Лишь когда Землер закончил проповедь громким "аминь", Марта отпустила юношу и перенесла свое внимание на мессу, словно ничего не случилось.
Леберехт мог бы свернуть ей шею; он ненавидел ее, как только можно ненавидеть человека, которого любишь.
Марта заметила, что он собирается покинуть собор, и шепнула:
— Жди меня за строительным бараком!
Когда Леберехт через ворота Милости вышел на улицу, он чувствовал себя оглушенным. Связано это было, с одной стороны, с летней жарой, стоявшей вокруг и грозившей уничтожить урожай на полях; с другой же стороны, требование Марты ввергло его в такое беспокойство, что свой путь вокруг георгиевских хоров он совершил скорее шатаясь, чем прямо.
Неужели Марта передумала? Ничего иного это означать не могло! Страсть победила ханжество? Разврат — веру? Ничего не желал он в это мгновение более страстно. Как хорошо, что он не отослал прощальное письмо, которое было не слишком лестным для Марты!
Уже много месяцев он не имел отношений с прекрасным полом, ибо не испытывал желания быть с какой-нибудь другой женщиной, кроме Марты, первой и единственной в его жизни, его госпожой, обучившей его любви, как некогда Диотима — мудрого Сократа.
То, что после чумы она прогнала его как глупого мальчишку, что она унизила его, было забыто в ожидании соблазнов, которые возникали перед взором Леберехта подобно картинам земли обетованной. Он пытался сохранять спокойствие, как подобает прихожанину в утренние часы, но при этом готов был перешагивать через три-четыре ступени за раз и одним прыжком преодолеть стену, которой был окружен строительный барак, и спрашивал себя, как ему удавалось жить без нее все это время.
Когда после окончания мессы появилась Марта, он побежал ей навстречу, чтобы обнять. Но намерение это не осуществилось, поскольку женщина встретила его пощечиной. Леберехт не знал, что делать.
— Это — за твое поведение в соборе! — сухо сказала она и оттолкнула юношу в сторону.
За грудой блоков песчаника, где они часто встречались для тайных прогулок, она остановилась.
Леберехт вопросительно посмотрел на нее.
Марта вздохнула, а затем тихо начала:
— Господь карает за наши грехи со всей суровостью. Есть свидетель нашей преступной связи. Он угрожает выдать нас.
— Это невозможно!
— Это ты так думаешь!
— Кто же эта свинья?
— Ты хорошо его знаешь!
— Ортлиб, возчик?
Марта кивнула. Она смотрела на мостовую перед собой и молчала. Ее молчание длилось несколько минут, и тишина постепенно обретала что-то угрожающее.
— Понимаешь, что это значит? — произнесла она с укоризной.
— Ты была так же неверна своему мужу, как и он тебе.
— И все же есть большое различие. Тебе это известно. По уголовному уставу для такой, как я, это может означать смерть; а если мне повезет, то изгнание. Но если за меня возьмется инквизиция, то я наверняка закончу костром, вместе с детоубийцами и содомитами.
— Надо заставить его замолчать, — заявил Леберехт. — И этот малый будет молчать, положись на меня!
Бывают дни, когда кажется, что весь мир ополчился против тебя. Таким было и это воскресенье августа, когда солнце немилосердно палило с небес, а люди укрывались в прохладе своих домов.
Леберехт очень беспокоился о Марте; даже если она, как и прежде, отвергала его, он был уверен в том, что ее подавленная страсть в ближайшем будущем снова проснется. Чувства можно подавить, но не погасить.
Но как ему заставить этого подлого возчика замолчать? Только с помощью денег с Ортлибом не справиться, это ясно. Да, он может дорого купить его молчание, но вряд ли ничтожный шантажист успокоится. Наверняка он будет ставить все новые и новые требования.
Измученный мрачными мыслями, Леберехт вернулся домой, в переулок Красильщиков, где вдова Ауэрсвальд встретила его с особой суетливостью и пригласила для беседы в большую комнату, которой пользовалась лишь по праздникам и особым поводам.
Восьмиугольный стол из хвойного дерева был окружен гнутыми складными стульями. У стены, рядом с дверью, стоял темный одностворчатый ларь, увенчанный зубцом в итальянском стиле, а напротив — скамья с подушками из утрехтского бархата. Круглые оконные стекла даже в солнечный день пропускали в комнату лишь сумрачный свет.
По настоянию вдовы Леберехт занял место среди бархатных подушек и напряженно ожидал, какие новости она сообщит ему.
— Дом этот слишком велик, — издалека начала хозяйка, — и после смерти моего покойного мужа многие комнаты стоят пустыми…
— Не собираетесь же вы продать свой дом?
— О нет! Но я решилась взять к себе второго жильца, которому, как и тебе, не хватает домашнего тепла. Это моя кузина Магдалена.
Вдова Ауэрсвальд распахнула дверь, и в комнату, явно испытывая неловкость, вошла улыбающаяся Магдалена, дочь оценщика шафрана Пиркхаймера, которую Леберехт повстречал довольно странным образом. Ее длинные волосы были убраны под сетку, а сама она нарядилась в дорогое воскресное платье с пышными рукавами.
