«Вы заметили, что на Кау-лейн водружен майский шест?» – спросила она, когда я, сидя против нее, попивал белое вино.
«Я вернулся другим путем». Я решил ничего не говорить ей о том бродяге в саду, ибо знал, что это встревожит ее.
«Свадьба будет. Слыхали? Дочка Гроссетесте, торговца, выходит нынче замуж».
«Ну так что же?»
Моя жена была облачена в опрятную домотканую юбку, подрубленную снизу без всякой бахромы, ибо я люблю, чтобы она носила платье попроще; однако на ней был еще красный кружевной передник, и, говоря со мною, она начала его одергивать. «Да ничего, сэр. Ровным счетам ничего. Кое-кто считает, будто она миленькая, но по мне так она всегда дурно одевалась. И это с ихним-то достатком! Небось многие станут завидовать ее мужу». Она все одергивала передник. «А майский шест до чего роскошный, доктор Ди! В жизни такого не видывала. Может, сходим поглядеть? Если вы не возражаете?»
«Жена, не обратиться ли нам к трапезе, что стоит перед нами? Довольно болтать, помолчи же ты наконец!»
«Как вам угодно, сударь». Она ненадолго затихла, и мы опять занялись едой. «Муженек, – сказала она минуту спустя, – прошу вас взять кусок этого каплуна. Вы ничего не кушаете. Вы даже не отведали капустки».
Я сутул в капусту палец и облизал его. «Не могу я ее есть. Она переперчена и пересолена». Я видел, что жена расстроилась, и захотел еще немного укорить ее. «А что это за мясо? Надо же было испортить мою любимую вырезку! Как говорят лондонцы, Бог посыпает нам мясо, а Дьявол его готовит». Я нанес недурной удар. «Оно напичкано чесноком, дабы скрыть, что оно порченое, – коснись я его теперь, и от меня будет вонять три дня. Ничему-то тебя не научишь. Стыдись!»
«Воля ваша, доктор Ди, я уж промолчу. Только я старалась как могла».
«Ладно, ладно, хватит болтать. Ешь. А поговорить успеешь и после обеда».
Наша горница очень удобна для трапезы, здесь стоят большие дубовые лари и стулья, украшенные причудливой резьбою в старинной манере; на стенах висят расписанные красками полотнища с изображением священных историй, а также зверей и трав. Тут и муки Иова, и снятие седьмой печати
[40]
, и возведение Иерусалима – словом, вечные аллегории, посредством коих мы упражняем душу, даже сидя па табуретах и вкушая пищу. В углу стоит роскошное кресло, обитое алым бархатом с золотою вышивкой, однако оно используется редко, только для высоких гостей. Когда я был отроком, мы спали на соломенных тюфяках, подложив в изголовье чурку; ныне же мы отдыхаем на подушках и едим на олове, тогда как прежде с нас довольно было и глины. Мы разжились турецкими коврами, медью, мягким льняным бельем; шкафы наши отделаны металлом, а внутренние комнаты украшены столь богато инкрустированными столиками и столь искусными витражами, что они поражают взор вошедшего туда впервые. Да-да, мир меняется; но и внутри нас должен быть свет, отражающий значение сих перемен.
Я ел, погруженный в раздумья, как вдруг жена прервала мою трапезу смехом. «До чего ж вы любите горчицу, сударь! От нее у вас покраснеет нос и побуреет лицо, даже вина не понадобится. А вы, я гляжу, и на него налегаете!»
Мгновенье я смотрел на жену, однако она по-прежнему сохраняла вызывающий вид. «Коли вино дурное, мистрис, то, уж конечно, оно производит внутренний разлад».
«Дело не в вине, а в том, кто его пьет». Я промолчал, и она, похоже, раскаялась. «Я принесу вам коврижку, сударь, – она впитает в себя хмельной напиток, точно губка».
Когда обед приблизился к концу и последние блюда были убраны со стола, я сполоснул в чаше руки и велел подать мне книгу.
«Какую книгу?» – дерзко спросила Кэтрин Ди.
«Ту, что я читал давеча после обеда. Ты разве не видела? Неужто глаза твои стали подслеповаты?»
«А! Вы имеете в виду то собрание старых басен, которым вы наслаждались у камина?»
«Не басен, сударыня. Деяний древних королей английских».
«Я убрала ее, – ответила она. – Подальше от ароматов того самого мяса, что так вам не поправилось».
Она все пыталась ужалить меня своею дерзостью. «Ну, хватит молоть языком. Поди принеси мне книгу». Она не двинулась с места. «Разве я не хозяин в собственном доме?»
«Воля ваша».
«Так-то. А теперь отыщи мою книгу».
Смеясь, она встала с табурета, подошла к ларю, открыла его и, шутовски взмахнув рукою, протянула мне «Gesta Regum Britanniae»
[41]
; затем уселась рядом на ночной горшок с крышкой, дабы глядеть, как я читаю. Но мне не суждено было отдохнуть в мире. «Совсем забыла, – промолвила она спустя несколько минут. – У нас был гонец из больницы. Вашего батюшку все грызет лихорадка».
«Это пагубная хворь», – отвечал я, не переставая читать.
Протекло еще немного времени. «Так скажите мне, муженек. Не взглянуть ли нам на майский шест? После трапезы полезно прогуляться».
«Довольно!» Я отложил книгу, вышел в коридор и, желая облегчиться, кликнул прислугу с ночным горшком. Удалясь в маленькую комнатушку рядом с прихожей и напустив полный сосуд, я хотел было опорожнить его в окно (ибо как раз начался дождь), но тут запах моей мочи ударил мне в ноздри; я заметил в нем примесь сильного аромата, подобного аромату свежей корицы, и это сразу напомнило мне о выпитом после вчерашнего зрелища вине. Но теперь, когда оно растворилось и вновь сгустилось внутри меня, в нем стало больше силы; из него уже была удолена летучая субстанция, а после изгнания всей влаги оно обратилось бы в камень. А если изготовить из него сухой порошок, минеральное вещество, то не окажется ли возможным удобрять им почву – ведь говорят же люди, что человеческая моча идет ей на пользу, – и, будучи как следует очищен, не увеличит ли он урожаи тысячекратно? Здесь имелось нечто, достойное более пристального изучения, и я забрал горшок с собой в лабораторию, где намеревался провести дальнейшие опыты по возгонке и фиксации
[42]
.
В алхимии я не какой-нибудь жалкий неофит, которому едва хватает денег на буковый уголь для своего горна; за эти годы я раздобыл или купил все необходимые принадлежности и вещества, и теперь мне ни к чему раскапывать мусорные кучи в поисках грязных образцов. Но я также не имею ничего общего и с хтонической магией прошлого, что некогда таилась по лесам и пещерам: то была пора ведьм и колдуний, гномов и сатиров, эльфийских подкидышей и чародеев, коим прислуживали инкубы, обитатели могил, адские колесницы, Бесхребетник и прочая нечисть, порождаемая ночным мраком. Какая слепота и невежество царили в старые времена, когда каждое бранное слово почиталось нами за обладающее дьявольской силой, а каждая бабья сказка за истину, когда мы верили, что прикосновенье ясеневой ветви вызывает у гадюки головокружение и что если легонько дотронуться до летучей мыши листиком вяза, она потеряет память! Однако все это пустяки, о коих я не сожалею. Воистину, в них можно даже заметить некий смысл, если, как говорится, взглянуть на них при свете – при том ярком свете, что является дорогою жизни и носителем эманации солнца и звезд.
