– И ты тоже, дитя мое! – вынимая из воды мокрую
драгоценность, сказал Грэй. – Вот, я пришел. Узнала ли ты меня?
Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно
зажмуренными глазами. Счастье сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль
решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближающийся, мощно
ворочаясь, борт «Секрета», – все было сном, где свет и вода качались,
кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня –
как, она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная
коврами, в алых выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль
увидела, что стоит в каюте – в комнате, которой лучше уже не может быть.
Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий
крик, вновь кинулась огромная музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что
все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй взял ее руки и, зная уже
теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо на груди друга,
пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный
тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй
поднял за подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза
девушки, наконец, ясно раскрылись. В них было все лучшее человека.
– Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? – сказала она.
– Да. – И так крепко поцеловал он ее вслед за
своим железным «да», что она засмеялась.
Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе
одним. Много на свете слов на разных языках и разных наречиях, но всеми ими,
даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в день этот друг другу.
Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного
червем, с сбитым дном, открывшим столетнюю темную благодать, ждал уже весь
экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный. Грэй поднялся
вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в
песне золотых труб, святое вино.
– Ну, вот… – сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. –
Теперь пейте, пейте все; кто не пьет, тот враг мне.
Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным
ходом, под всеми парусами уходил от ужаснувшейся навсегда Каперны «Секрет»,
давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде происходит на великих
праздниках.
– Как понравилось оно тебе? – спросил Грэй Летику.
– Капитан! – сказал, подыскивая слова,
матрос. – Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления мои нужно обдумать.
Улей и сад!
– Что?!
– Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад.
Будьте счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую «лучшим грузом»
я назову, лучшим призом «Секрета»!
Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от
Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая
вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме
с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо
водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о
счастье…
