– Придет, – спокойно ответил матрос, – раз
тебе это сказали, значит все верно.
«Вырастет, забудет, – подумал он, – а пока… не
стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе
не алых, а грязных и хищных парусов: издали – нарядных и белых, вблизи – рваных
и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка!
Ничего – шутка! Смотри, как сморило тебя, – полдня в лесу, в чаще. А
насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку,
закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень, в куст, росший с внешней стороны
огорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий.
Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего
табаку настроил добычливо. – Дай, хозяин, покурить бедному
человеку, – сказал он сквозь прутья. – Мой табак против твоего не
табак, а, можно сказать, отрава.
– Я бы дал, – вполголоса ответил Лонгрен, –
но табак у меня в том кармане. Мне, видишь, не хочется будить дочку.
– Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек
взял да и покурил.
– Ну, – возразил Лонгрен, – ты не без табаку
все-таки, а ребенок устал. Зайди, если хочешь, попозже.
Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок и
разъяснил: – Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти заморские корабли!
Эх ты, чудак-чудаковский, а еще хозяин!
– Слушай-ка, – шепнул Лонгрен, – я, пожалуй,
разбужу ее, но только затем, чтобы намылить твою здоровенную шею. Пошел вон!
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной
рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав, то снимая через их плечо стакан с
водкой, – для себя, разумеется, – сидели рослые женщины с гнутыми
бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал: –
И не дал мне табаку. – «Тебе, – говорит, – исполнится
совершеннолетний год, а тогда, – говорит, – специальный красный
корабль … За тобой. Так как твоя участь выйти за принца. И тому, –
говорит, – волшебнику – верь». Но я говорю: – «Буди, буди, мол, табаку-то
достать». Так ведь он за мной полдороги бежал.
– Кто? Что? О чем толкует? – слышались любопытные
голоса женщин. Рыбаки, еле поворачивая головы, растолковывали с усмешкой: –
Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек
рассказывает. Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут – тетки, вам бы не
прозевать! – заморского принца, да еще под красными парусами!
Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль
услышала в первый раз: – Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные
паруса плывут!
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив
моря. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее,
стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка
побежала домой.
II. Грэй
Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем
вторым в Риме, то Артур Грэй мог не завидовать Цезарю в отношении его мудрого
желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал им.
Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и
величественен снаружи. К переднему фасаду примыкали цветник и часть парка.
Лучшие сорта тюльпанов – серебристо-голубых, фиолетовых и черных с розовой
тенью – извивались в газоне линиями прихотливо брошенных ожерелий. Старые
деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья.
Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных
столбов, соединенных железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной
чугунной лилией; эти чаши по торжественным дням наполнялись маслом, пылая в
ночном мраке обширным огненным строем.
Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения,
богатства и законов того общества, по отношению к которому могли говорить «мы».
Часть их души, занятая галереей предков, мало достойна изображения, другая
часть – воображаемое продолжение галереи – начиналась маленьким Грэем,
обреченным по известному, заранее составленному плану прожить жизнь и умереть
так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В
этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой,
совершенно не склонной продолжать линию фамильного начертания.
Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала
сказываться на восьмом году его жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений,
искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного разнообразия
ролей жизни самую опасную и трогательную – роль провидения, намечался в Грэе
еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую
распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазал
их голубой краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более
сносной. Увлеченный своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги
распятого, но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со стула за уши и
спросил: – Зачем ты испортил картину?
– Я не испортил.
– Это работа знаменитого художника.
– Мне все равно, – сказал Грэй. – Я не могу
допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу.
В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал
себя и не наложил наказания.
Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия.
Так, на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо
и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где хранилось вино, он
получил интересные сведения относительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в
мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных
сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского
круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки
лоснился как отшлифованный. Среди бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые
бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли серые грибы
с тонкими ножками: везде – плесень, мох, сырость, кислый, удушливый запах.
Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце
высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего
Аликанте, какое существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой
угол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал
мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не
забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него,
видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп кой
радости блестели в его повеселевших глазах.
– Ну вот что, – говорил Польдишок Грэю, усаживаясь
на пустой ящик и набивая острый нос табаком, – видишь ты это место? Там
лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе
язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке сто
литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его
цвет темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки.
Оно заключено в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойные
обручи красной меди. На обручах латинская надпись: «Меня выпьет Грэй, когда
будет в раю». Эта надпись толковалась так пространно и разноречиво, что твой
прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал ее «Рай», и думал
таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем
невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбивать
обручи, от разрыва сердца, – так волновался лакомый старичок. С тех пор
бочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драгоценное вино принесет
несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский сфинкс. Правда, он
спросил одного мудреца: – «Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду, останешься
жив», но и то, по зрелом размышлении…
