Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья
оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо,
заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади,
брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему
вздумается.
Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил – не
принципу, а желанию жены. Он ограничился удалением из замка всех детей
служащих, опасаясь, что благодаря низкому обществу прихоти мальчика превратятся
в склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно занят
бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохе
возникновения бумажных фабрик, а конец – в смерти всех кляузников. Кроме того,
государственные дела, дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот,
чтение газет и сложная переписка держали его в некотором внутреннем отдалении
от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько ему лет.
Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один –
обыкновенно на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти
обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными
погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких
цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном,
подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал
палками и булыжником.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все
разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном
моменте и тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием. До этого
он как бы находил лишь отдельные части своего сада – просвет, тень, цветок,
дремучий и пышный ствол – во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все
– в прекрасном, поражающем соответствии.
Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом
вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде
створок; надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда
дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный
свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней части
оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды
книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов
были проходы, заваленные грудами книг. Там – раскрытый альбом с выскользнувшими
внутренними листами, там – свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг
угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших,
как кора, если их раскрывали; здесь – чертежи и таблицы, ряды новых изданий,
карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых,
толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они
казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях шкапных
стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами. Огромный
глобус, заключенный в медный сферический крест экватора и меридиана, стоял на
круглом столе.
Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную
картину, сразу содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки.
Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пены
стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль шел
прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт. Гребень
вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена
неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта,
полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал,
выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно к новым лавинам.
Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся
с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине фигура
человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже
характер момента. Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего
собственно не говорила о том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю
напряженность внимания, обращенного к чему-то на палубе, невидимой зрителю.
Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса и черная шпага
вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана,
танцующее положение тела – взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен
опасным моментом и кричал – но что? Видел ли он, как валится за борт человек,
приказывал ли повернуть на другой галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не
мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг
показалось ему, что слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило
повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это.
Но он не погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул
несколько отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы
долгих обвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал
внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучную паутину
фантазии; связь с бурей исчезла.
Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала
для него тем нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять
себя. В маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с
ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью
которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигались
корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в
тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные бурунами,
бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с
порванными снастями переживал долгую агонию, пока новый шторм не разносил его в
щепки. Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом;
экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил водку. Были
там еще корабли-пираты, с черным флагом и страшной, размахивающей ножами
командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом синего озарения; военные
корабли с солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций,
высматривающие вулканы, растения и животных; корабли с мрачной тайной и
бунтами; корабли открытий и корабли приключений.
В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура
капитана. Он был судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял
досуга и работу команды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала
его наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он обладал
в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,
скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю
противодействием системы сложных усилий, убивая панику короткими приказаниями;
плавал и останавливался, где хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой,
ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в живом деле, полном непрерывного
движения, трудно было представить. Эта власть замкнутостью и полнотой равнялась
власти Орфея.
Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная
действительность его положения заняли, по праву душевных событий, главное место
в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так
удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни, сохранив неприкосновенным
тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть природы,
свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая
свиданием и разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное
разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и
все материки – в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей родины с ее
книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми шелковистым локоном в
замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур
Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта
Дубельт вышла в Марсель шхуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и
внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного
саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с
вытканными коронами.
