В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию, Америку и
Испанию, Грэй промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань
прошлому, а остальную часть – для настоящего и будущего – проиграл в карты. Он
хотел быть «дьявольским» моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, с
замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты.
По-немногу он потерял все, кроме главного – своей странной летящей души; он
потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил
темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость
работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека,
смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую
текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром
рыб.
Капитан «Ансельма» был добрый человек, но суровый моряк,
взявший мальчика из некоего злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь
эксцентрическую прихоть и заранее торжествовал, представляя, как месяца через
два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: – «Капитан Гоп, я ободрал локти,
ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не разгибаются, голова
трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти
леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему
нежному телу. Я хочу к маме». Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп
держал, мысленно же, следующую речь: – «Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик.
Если к вашим чувствительным крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома
одеколоном „Роза-Мимоза“. Этот выдуманный Гопом одеколон более всего радовал
капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух повторял: – Да. Ступайте к
„Розе-Мимозе“.
Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все
реже и реже, так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом.
Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему
становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его
организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной цепи
его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался
из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с
вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой,
требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая
спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки,
издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере
«своим», но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление.
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею
парус, сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на
палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: – Слушай
внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана.
И он стал читать – вернее, говорить и кричать – по книге
древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с
навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией.
Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и
страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими
глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной
волны; если бы ты любила, как я – вс„, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и
чека, – улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом
в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился
навестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях и в
общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее
узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.
Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и
замерли в той же почтительности, с какой, как бы не далее как вчера, встречали
этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо
прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье.
Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биение
сердца. – «О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и
плененных», – слышал, коротко дыша, Грэй. Затем было сказано: – «и
мальчику моему…» Тогда он сказал: – «Я …» Но больше не мог ничего выговорить.
Мать обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица светилось новое
выражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну;
короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах – вот все. Но в
эту минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. – «Я сразу узнала
тебя, о, мой милый, мой маленький!» И Грэй действительно перестал быть большим.
Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе. Она внимала без упреков и
возражений, но про себя – во всем, что он утверждал, как истину своей
жизни, – видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими
игрушками были материки, океаны и корабли.
Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную
сумму денег, он вернулся в Дубельт и сказал капитану Гопу: «Благодарю. Вы были
добрым товарищем. Прощай же, старший товарищ, – здесь он закрепил истинное
значение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, – теперь я буду
плавать отдельно, на собственном корабле». Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал руку и
пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, все вместе,
двадцать четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и
съели все, что было на буфете и в кухне.
Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда
сверкнула над черной линией новой мачты. То был «Секрет», купленный Грэем;
трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собственником
корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела его в Лисе. Но
он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки,
каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине с
серебряными волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой мальчик,
пожалуй, справится с своими игрушками.
III. Рассвет
Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя «Секрет»,
прошла через океан белой чертой и погасла в блеске вечерних огней Лисса.
Корабль встал на рейде недалеко от маяка.
Десять дней «Секрет» выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый
день команда провела на берегу, в отдыхе и винных парах; на двенадцатый день
Грэй глухо затосковал, без всякой причины, не понимая тоски.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот
день начался в черных лучах. Он мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл
прочитать газету и долго курил, погруженный в невыразимый мир бесцельного
напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные желания, взаимно
уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом.
В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел
подтянуть ванты, ослабить штуртрос, почистить клюзы, переменить кливер,
просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и вымести трюм. Но
дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскливости дня, он прожил
его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и
куда.
