Вскочив со стула, Уильям Айрленд с великой осторожностью вывел Чарльза на улицу. Человек в таком подпитии сразу станет легкой добычей карманников, а то и кого похуже.
— Где вы проживаете, сэр?
Вопрос рассмешил Чарльза.
— Где проживаю? В вечности.
— Такое местожительство отыскать не просто.
Тем не менее Чарльз привычно двинулся по Кинг-стрит и Литтл-Куин-стрит в направлении Лейстолл-стрит, к дому.
— Вы только что процитировали Шекспира: «А теперь разойдемся кто куда». Это из «Бесплодных усилий любви».
— Неужели? Теперь сюда.
Обходивший квартал ночной страж порядка направил свет фонаря в лицо Айрленду.
— Мой друг сильно притомился, — объяснил Уильям. — Я провожаю его до дому.
Звание «друга» предполагало большую близость. Уильям крепко взял Чарльза под руку, и они свернули на Лейстолл-стрит.
Уильям не раз видел и слышал Лэма в пивной «Здравица и Кот». Тот частенько сиживал там с приятелями. Они громко обсуждали последние театральные спектакли и литературные новости, спорили на философские темы или о достоинствах некоторых актрис. Айрленд всегда приходил в пивную один и, сидя на привычном месте у входа, жадно прислушивался. До него долетали раскаты смеха и обрывки разговора, но особенно большое впечатление произвела тирада Чарльза о превосходстве прозы Драйдена в сравнении с Поупом.
[40]
Кроме того, Уильям понял, что Чарльз печатается в журналах: однажды тот громко обсуждал с Томом Коутсом и Бенджамином Мильтоном тему «бедные родственники», на которую ему предложили написать эссе.
— Они неизменно улыбаются и неизменно пребывают в смущении, — разглагольствовал Чарльз. — Прислуга ломает голову, как себя с ними вести, чтобы не переборщить с угодливостью, но и не задеть неучтивостью.
— Да у вас же нет прислуги.
— А что, Тиззи не в счет? Выпьем за здоровье Тиззи. За здоровье несуществующей прислуги!
Уильям и сам отправил в «Пэлл-Мэлл ревю» эссе об особенностях переплетного дела в эпоху Возрождения, но его сочинение отвергли, заявив, что для широкого читателя тема «чересчур узка и непривычна». Отказ ничуть не удивил Уильяма. При безмерном честолюбии он страдал от столь же безмерной неуверенности в себе. Жаждал успеха, но готовился к неудаче. Поэтому он слушал Чарльза со смесью зависти и восхищения; завидовал он и его товарищам, ведь в мире литературы и журналистики они чувствовали себя как рыба в воде. Вот бы Уильяму познакомиться с мистером Лэмом! Может статься, он тоже вошел бы в этот волшебный узкий круг.
Кроме того, он надеялся пойти по стопам Чарльза Лэма. Писать самому и публиковаться — мечта всей его жизни. Эссе, отправленное в «Пэлл-Мэлл ревю», было его единственной попыткой пробиться в печать. Но он уже сочинил несколько од и сонетов. И очень гордился своей «Одой свободе. На возвращение Наполеона из Египта во Францию», хотя и понимал, что в сложившихся обстоятельствах опубликовать ее в каком-либо английском журнале невозможно. В других одах он сетовал на «слякоть и мрак», на «безотрадность» отечества. В сонетах же проявлял склонность к более утонченным душевным переживаниям; один цикл был посвящен судьбе «человека тонких чувств», коим пренебрегает или, того хуже, коего подвергает осмеянию «грубая толпа». Свои произведения он никому не показывал, хранил их под замком в ящике секретера; лишь изредка доставал оттуда и перечитывал. Уильям был убежден, что они-то и составляют суть его подлинной жизни, но на всем свете не было ни единой живой души, которой он мог бы о них поведать. В одном из сонетов он писал:
Мой мощный ум бездействием томим,
Тепло родной души его б вмиг оживило.
Вот это он и надеялся получить от Чарльза Лэма и его друзей. Но встать и подойти к ним он бы не решился никогда. Слишком глубока была разделявшая их пропасть — пропасть самоуничижения.
* * *
Уильям вел Чарльза по узкой улице, стараясь держаться подальше от водоразборной колонки и не давая ему привалиться к отсырелой закопченной стене булочной, что стояла на углу. Вывеска гласила: «Страйд. Наш булочник». По будням, или, как выражался Чарльз, «перед уроками», он каждое утро покупал там за пенс булку и съедал ее по дороге на работу. Однако в ту ночь он и булочной-то не узнал. Лишь повинуясь вошедшей в плоть и кровь привычке, он свернул с булыжной мостовой и поднялся по ступенькам к двери своего дома. Пока Чарльз шарил по карманам в поисках ключей, Уильям стоял за его спиной. Но когда дверь распахнулась и на пороге показалась молодая женщина, Уильям почему-то испугался, что она его увидит, и быстро зашагал прочь.
Однако Мэри Лэм, целиком поглощенная братом, его даже не заметила: надо было, уже в который раз, помочь Чарльзу войти в их скромное жилище.
* * *
— Откуда вы знаете?
— Откуда я знаю ваш адрес, мистер Лэм? Недавно я поздним вечером сопровождал вас до дому. Вам ни к чему это помнить.
Он дал таким образом понять, что сей провал памяти у Чарльза объясняется не хмельным угаром, а его, Уильяма, ничтожностью.
— Из «Здравицы»?
Уильям кивнул.
Чарльз, надо отдать ему справедливость, покраснел, но голос его остался ровным и бесстрастным. Отношение к собственному пьянству было у Чарльза странное: себя хмельного он воспринимал как незадачливого знакомца, со злой долей которого давно свыкся. Не оправдывал его, но и не стыдился. Просто признавал его существование.
— Стало быть, я перед вами в долгу. Не зайдете ли к нам сегодня вечером?
Они обменялись рукопожатием. Выйдя из книжной лавки, Чарльз посмотрел в обе стороны, затем двинулся по темному переулку на Хай-Холборн и вскоре влился в поток пешеходов и экипажей, стремившихся на восток, в Сити, чтобы там раствориться без следа. Это пестрое шествие казалось Чарльзу причудливой смесью похоронной процессии и карнавала; в ней с удивительной полнотой отражалась жизнь во всем ее многообразии. Звуки шагов по мостовой сплетались с громыханием экипажей и цокотом конских копыт, образуя созвучия, свойственные, полагал Чарльз, только городу. То была музыка движения. Вдали колыхалось море фуражек, шляпок и котелков; вокруг двигались лиловые сюртуки и зеленые форменные тужурки, полосатые пальто и клетчатые плащи, зонты и огромные шали всех цветов. Сам Чарльз неизменно носил черное и, будучи на редкость угловатым, походил на нескладного молодого священника. Пробегавший мимо продавец пирожков узнал его и сунул ему в руку пирожок с телятиной.
Чарльз был каплей в этом потоке. Иногда эта мысль его утешала — он чувствовал себя частицей окружающей жизни. Но порой в людском море он лишь острее ощущал свою несостоятельность. Впрочем, чаще всего толпа подстегивала его честолюбие. Наступит день, думал Чарльз, когда он, сидя в собственной уютной библиотеке или в кабинете, будет слушать шарканье проходящих мимо бесчисленных ног.
