Когда мы приблизились к поселению, он уже вовсю строил планы и делал подсчеты. Мы помещались тогда в парусиновой палатке — помнишь?
— О да, Гус, это было из рук вон. Ты без ведома мистера Мильтона разукрасил ее самыми яркими и чудными цветами.
— Да нет, он узнал. Ему сказала Элис Сикоул.
— Старая сплетница, поверь мне.
— Старая ведьма. Так вот, Кейт, мы вернулись к нашей палатке, и я заставил хозяина задержаться у входа, пока счищал с его одежды листья, засохшую грязь и прочий лесной мусор. «Править хорошо, — сказал он, когда я начал расшнуровывать его обувь, — значит воспитывать народ в духе мудрости и добродетели. Вот в чем состоит истинное пропитание для страны, Гусперо. В благочестии». — «Да, сэр. Будьте добры, слегка приподнимите ногу». — «Я предвижу становление могущественной и влиятельной нации. Я не пророк — это означало бы притязать на слишком высокое звание». — «Еще чуточку повыше — мне никак не стянуть ваш сапог». — «В этой стране нет ни лживых хартий, ни незаконных владений, нет древних, не подлежащих отмене статутов. У нас нет дворянских поместий и тайных советов, показного величия и помпезности. Все предстоит сделать заново. Все изобрести впервые». — «Хорошо бы изобрести сапог, который снимался бы без усилий. Уф, наконец-то! Давайте другую ногу». — «Я посею семена добродетели и общественного согласия среди этого разрозненного стада, дабы каждый руководствовался набожностью и справедливостью, кои являются истинными залогами политического благоденствия. В нашем падении… — Тут я дернул сапог слишком резко, и хозяину пришлось ухватиться за парусину, чтобы сохранить равновесие. — В нашем падении все основы общественного устройства должны проистекать из велений разума». Стоит ему распустить свои словесные паруса, как ты знаешь, никакими уговорами не заставишь его изменить курс.
— Я слышала, как он говорит целыми главами, Гус. Произносит вслух целые книги. Он — настоящая библиотека для себя одного.
— Да уж, легче остановить ветер. «Мы создадим самодостаточное государство, — продолжал он, — во всех отношениях устремленное к процветанию и обеспеченной жизни. Наш город станет оплотом Господа». — «Но что с индейцами, сэр?» — «А что с индейцами?» — «Что вы предложите для них?» — «О, этот языческий сброд со временем рассеется сам собой. Об этом и думать незачем». — «Должны ли мы облагодетельствовать их своими знаниями?» Я задал вопрос серьезным тоном, хотя и улыбался вовсю: ведь слова эти были мной заимствованы у хозяина. «В начальную пору нашей истории нельзя ослаблять бразды правления. Закон — вот наш пробный камень греха и совести, Гусперо, и он не может быть запятнан развращенным потворством. Веди меня внутрь. Я должен разобраться со своими мыслями».
Я остался снаружи палатки и только принялся чистить его обувь стеблями вьюнка, как вдруг снова увидел тебя, Кейт. Ты держала на руках Джейн в тени раскидистого дерева и что-то тихонько ей напевала.
— Это был клен. Погода стояла нежаркая, и у меня было хорошо на душе.
— А я подошел к тебе, помнишь? «Смышленое дитя — так замечательно устроиться». — «Мистер Гусперо, вы меня напугали». — «Уверен, эта малышка станет настоящей жительницей Новой Англии. — Я начал играть пальчиками Джейн, чтобы не встретиться с тобой взглядом. — Ты никогда не думала завести себе такую же?» — «Мистер Гусперо!» — «Видишь ли, мой хозяин говорит, что братья должны заселить собой эту пустыню». — «Сдается мне, что вы вовсе не из их числа. Я ни разу не видела вас за молитвой». — «Ну да. Они молятся о насаждении лозы, а я молюсь о винограднике. И еще кое о чем, Кэтрин Джервис. Можно сказать, о чем?» Ты промолчала.
— От удивления. Твоя неучтивость заставила меня онеметь.
— Тогда я отважился на большее. «Я молю Бога, чтобы мой духовный пыл сосредоточился только в одном направлении». — «Уйдите прочь, мистер Гусперо: вы злостный богохульник».
Но ты мне улыбалась, Кейт, и я знал, что ты не так уж смертельно оскорблена.
— Я не улыбалась. Солнце било мне в глаза.
— В твоих глазах был я, Кейт. Потом ты принялась шептать Джейн разные бессмысленные слова. Дада. Лала. Тала. И всякое такое. Мне вспомнились слова, которым меня научил Маммичис.
— Это были хорошие девонширские слова. Сердце. Сон. Сад. Любовь.
— Теперь я это понимаю, Кейт. Знаю, что твое сердце спало в саду любви. Но тогда-то я этого не знал. А что за песенку ты напевала девочке? Она у меня в ушах, но вспомнить слова в точности не могу.
Вкруг майского шеста плясать нам, Гус, отрада:
Венки из роз, гвоздик чарующи для взгляда -
И краше нет зеленого девичьего наряда…
Как раз на этой строчке мистер Мильтон меня позвал в палатку. Я воспользовался случаем и легонько поцеловал тебя в щеку.
— Не помню ничего подобного, Гус. Я бы наверняка вся вспыхнула. И даже могла бы дать тебе пощечину.
— Ты и вспыхнула, а я поцеловал тебя еще раз. А уж потом заторопился к нашему хозяину. Он хотел подготовить выразительную речь перед посещением площадки для строительства Нью - Мильтона, поэтому я вооружился угольным карандашом и клочком бумаги. Во время работы хозяин расхаживал из угла в угол. «Как ты думаешь, Гус, не привлечь ли сюда нравоучительный образ Геркулеса?» — «Силача?» — «Разумеется. Ты слышал о его подвигах?» — «У меня был дружок в таверне "Геркулес": он говорил, будто тому пришлось изрядно потрудиться». — «Оставь свои глупости. Однако ты навел меня на мысль, что эта аналогия покажется моим добрым слушателям языческой. Необходимо подыскать более благочестивый пример».
Это было накануне нашего путешествия, и потому его слова, Кейт, были свеженькими, будто прямо со сковородки. Перед тем, как он начал говорить, все должны были собраться перед ним в кружок. «Неизвестно, какой мудрый и красноречивый человек впервые силой убеждения обратил свой народ в цивилизованное общество, но передо мной стоит несколько иная задача. Мне суждено возвышенное и нелегкое предприятие, которое я смогу осуществить только посредством воздержания и непрерывной молитвы, длительных бдений и трудов во имя вашего дела. Но я согласен. — Он выдержал одну из своих драматических пауз. — Я согласен быть вашим главой, вашим мировым судьей и вашим пастырем». — «Хвала Господу!» Помнишь, как Смирения Тилли всегда разражалась восторженными восклицаниями?
— Подчас мне хотелось бы, чтобы она разродилась лягушонком. Скажи, Гус, это жестоко питать к кому-то ненависть?
— Очень. Не думаю, что наш хозяин ее обожал, однако своего отношения никогда не выказывал. «Узнаю тебя по голосу, дорогая Смирения, — сказал он, — и благодарю тебя. Я обращу мой внутренний взор на благо семьи, церкви и нашего сообщества. Никто не будет терпеливее в выслушивании исков, дотошнее в расследовании обстоятельств, скрупулезней в восстановлении справедливости. Но я всего лишь орудие…» — «Нет! Нет!» — снова завелась Смирения. — «…Орудие силы и разума, которые выше и лучше всего человеческого, орудие, направленное на достижение всеобщего блага в этом падшем мире». — «Нас осенило освященное небом водительство!»
