– Замри! – Уоллис взмахнул своим мелом. – Замри в таком положении! Закрой глаза и ни о чем не думай. Освободи свой ум, пока я тебя буду рисовать.
– Нет ничего легче.
Уоллис молча работал, а Мередит, казалось, погрузился в сон, и тишину нарушало лишь сердитое жужжанье мухи, тщетно пытавшейся вылететь через закрытое окно. Но неожиданно раздался стук в дверь, и художник, раздосадованный таким вторжением, громко крикнул:
– Кто там? – Через некоторое время они оба услышали какие-то приглушенные звуки, словно кто-то доверительно беседовал с самой дверью. Кто там? – снова выкликнул Уоллис.
Дверь тихонько приоткрылась, и из-за нее показался кончик чьего-то носа. Мередит сел и громко расхохотался.
– Свинка, милая Свинка, входи же!
Та осторожно вошла.
– Извините меня, сэры. Я не знала, одемшись ли вы, и поэтому сказала ей обождать. – Она мотнула головой куда-то в сторону лестницы.
– Свинка, милая Свинка, ты случайно не родственница Фрэнсису Бэкону?
– Я из Троттеров, сэр. Троттеры из Хаммерсмита, вот кто мы есть. – Она слегка расправила чепец и взглянула на Мередита, словно ожидая, что тот с ней не согласится. – И я рада сказать, все мы, Троттеры, в прислугах. Потом она вспомнила, зачем явилась к Уоллису. – Там внизу какая-то дама любезнейше желает подняться к вам, если вы благоволите, сэр. Изволите, чтоб я ее отвела прямо сюда, или оставить ее там, где она сейчас?
– Она не назвалась? – спросил он, и в этот самый миг в комнату вошла Мэри Эллен Мередит.
Уоллис от неожиданности вскочил с табуретки, и его рисовальная доска полетела на пол.
– Простите, – сказала Мэри. – Кажется, я пришла не вовремя, как всегда.
– Нет. Вовсе нет. Нет. – Уоллис со Свинкой принялись ползать на коленях по полу, соревнуясь друг с другом в попытках подобрать наброски, соскользнувшие с доски. – Мы уже все закончили. – Уоллис махнул Свинке рукой, чтобы та ушла. Она поднялась, оглядела всех по очереди и удалилась из комнаты.
Мередит лежал на кровати, сложив руки под головой, и улыбался своей жене.
– Извини меня, дорогая, мне нельзя шевелиться. Я ведь мертвый или умирающий поэт.
– Знаю. Вернее, я знаю, что ты его изображаешь. – Она повернулась к Уоллису, который уже поднялся с пола и теперь, склонив голову, приводил свои наброски в порядок.
– Мой муж – образцовый натурщик, мистер Уоллис?
– Ну… – Уоллис взглянул на нее в смущении.
– По крайней мере, я образцовый поэт. Я притворяюсь, что я – это другой.
– Так вот эта знаменитая чердачная каморка. – Казалось, она не обращает внимания на мужа, но Уоллис заметил, как нервно она поигрывает ниткой янтаря на запястье; она крутила ее вокруг руки, и падавший из окна солнечный свет переливался по бусинам, разбрасывая цветные вспышки по тесной комнатенке.
– Подумай только обо всех страстях, что бушевали здесь, дорогая. И вот на этой самой кровати.
– А я думала, ты мертвец, Джордж.
– Вот видишь, и мертвецы иногда разговаривают.
– Можно мне взглянуть на наброски, мистер Уоллис? – Она поспешно повернулась к художнику. Пока она рассматривала работы, выполненные им за это утро, он стоял рядом.
– Видите, – говорил он, – как падает тень. Но простите меня.
– Простить вас? Простить за что? – Она произнесла это невольно, продолжая поигрывать янтарным браслетом.
– Полагаю, вы все уже знаете о таких вещах. Джордж так щедр на слова…
– Нет, поверьте, я ничего не знаю. Джордж никогда не говорит о серьезных вещах. Со мной, во всяком случае. – Она изучала набросок, изображавший ее мужа мертвым на постели.
Пока они беседовали вдвоем, Мередит снова принял позу Чаттертона и, искривив шею еще более неудобным образом, прошептал своей жене:
– Почему бы тебе не посмотреть на великий подлинник, вместо того чтобы сверлить взглядом оттиски с него?
– Джордж, ты же всегда советовал мне доверяться именно первому взгляду.
Все трое рассмеялись над этими словами, и громче всех сам Мередит.
– Но разве я не тот предмет, который мог бы воспламенить твою душу? Ведь я, как говорит Генри, так реалистичен.
– Да ты едва ли вовсе реален, – она говорила очень мягким тоном, продолжая изучать рисунки.
– Так ты находишь меня неестественным, дорогая?
– Ты куда естественнее на бумаге.
– На моей – или на этих набросках?
– И там, и здесь.
– Так значит, я – фальшивка, а мои сочинения – нет?
– Этот вопрос ты должен задать своему зеркалу.
– Но мое зеркало – это ты.
– Нет. Я всего лишь твоя жена. – Уоллиса поразила та откровенность, с которой они разговаривали друг с другом в его присутствии, но Мэри вновь к нему повернулась, словно ничего особенного не произошло. – Расскажите мне, что вы будете делать дальше с этими набросками, мистер Уоллис. Мне хочется знать все в подробностях, так что ничего не упустите. – Она бросила беглый взгляд на мужа, который, все еще сохраняя свою лежачую позу, смотрел на них обоих с едва заметной улыбкой. – Джордж, разумеется, будет притворяться, что не слушает, но на самом деле все услышит. Таково уж его обыкновение.
– Таково уж обыкновение целого света, дорогая.
Но она уже внимала Уоллису, который поднес к свету свой последний набросок.
– Когда я закончу этот рисунок, мне потребуется смочить его водой, и тогда я набросаю нужные тени серым. После этого я наложу нужные краски и дам им высохнуть; а когда они затвердеют, я прорисую акварельной кисточкой все детали. Что касается света…
– Прочь, чертов свет! – Мередит снова лежал, уставившись в потолок.
– …Что касается света, то мне нужно лишь тронуть рисунок водой, а затем потереть его кусочком хлеба. Таков, по крайней мере, мой способ.
Мередит заворочался, и маленькая кровать заскрипела под ним.
– Хлеб и вода – вот чем всегда были живы поэты. Ты знала об этом, любовь моя? Ты ведь, наверно, слыхала про любовь в шалаше?
Но они оба настолько углубились в свою беседу, что не обратили на него никакого внимания.
– С реальностью не поспоришь, миссис Мередит. Это комната Чаттертона, в точности такая, какой и была…
– И все здесь осталось прежним? – Мэри оглядела каморку, и, всматриваясь в окружающие предметы, даже не остановила взгляда на муже, словно и тот был частью старой мебели.
– Да, здесь все прежнее! – Уоллис уже преисполнился такого воодушевления, что даже этот бесхитростный вопрос вызвал у него радостную бурю согласия. – В точности прежнее! И понимаете – если мне сейчас удастся воссоздать эту комнату, она будет запечатлена такой навечно. Даже это хилое растеньице, самое хрупкое из всего, что тут есть, – и оно обретет бессмертие! – Придя в возбуждение, он коснулся ее руки своей, но тут же ее отдернул. Но Мэри и не шевельнулась. Он продолжал, не вполне понимая сам, о чем он теперь говорит: – Я сидел здесь и всматривался во всю эту сцену. Я провел так много часов, прежде чем ты пришел, Джордж… – Он порывисто повернулся к Мередиту. – …Но я тебе уже рассказывал. И комната почему-то становилась все ярче, пока я за ней наблюдал. Вы можете себе такое представить?
