— А как можно встретиться с господином Редлем?
Блауэр, поморщившись, присвистнул.
— Только не поблизости отсюда, это уж точно. После этой истории он не смог найти себе места нигде в империи. У нас болтают, что парень смылся в Америку, где никто не знает историю его службы. Тем хуже для них.
Погода все еще была прекрасной, и они решили пройтись до квартиры Малера пешком. Однако тут же встал вопрос о еде. Утренний рогалик превратился в далекое воспоминание; Вертен не только чувствовал, но и слышал некое урчание, которое требовало внимания к себе.
— Ты, наверное, голодна, дорогая, — заметил он, когда супруги вышли из Придворной оперы.
Жена взглянула на него с улыбкой:
— Это должно означать, что муки голода испытываешь ты.
— Да, но я пытаюсь вести себя благопристойно по поводу таких вещей.
— По поводу голода? Я не поняла правил внешних приличий, относящихся к этому.
— Все, что нам требуется, так это уютная маленькая кабинка, порция шницеля и бокал охлажденного ветлинера.
[31]
Согласна?
Берта энергично кивнула, беря его под руку:
— Веди меня, оголодавший.
И он отвел ее в кафе «Опера», где они действительно выбрали маленький кабинетик в стороне от шастающих туда-сюда посетителей. Вскоре им подали тарелки, с краев которых свешивались огромные пластины телятины в панировочных сухарях. К ним был сервирован капустный салат с семенами тмина и острой уксусной приправой. Ветлинер оказался таким холодным, как будто бутылку только что вынули из альпийского ручья.
Некоторое время они ели в молчании, оба были голодны и полностью отдавались наслаждению от вкуса и запахов.
— Что ты думаешь о нем? — наконец открыл рот Вертен.
— О нем? О Ляйтнере или Блауэре?
— Ляйтнер заботится только о своей собственной шкуре. — Вертен взмахнул вилкой, как бы отбрасывая все, связанное с ним, в сторону. — Блауэр будет похитрее.
— Современный человек, — изрекла Берта.
— Блауэр? С такими бакенбардами?
Она утвердительно кивнула, на минуту положив нож и вилку на тарелку.
— Это явно тот человек, который добился всего сам. Вовсе не связи доставили ему место заведующего сценой в императорской Придворной опере. Вернее всего это результат учебы в вечерней школе, тяжелой работы и честолюбия. Ты же только что слышал, как он может укрощать свой простонародный выговор.
— Но честен ли он?
— А вот это, дорогой мой, определить труднее.
— Отсутствуют остатки помоста для осмотра, исчез рабочий сцены, которого надо опросить по поводу прежнего несчастного случая. Слишком уж хорошо все складывается, я бы сказал.
— Для кого?
— Для того, кто старается убить Малера.
Если бы у Берты на носу были очки для чтения, она бы с сомнением посмотрела на мужа поверх оправы.
— Так теперь ты принимаешь историю фройляйн Шиндлер за чистую монету?
— Нет, — ответил он. — Я принимаю за чистую монету факты.
Как и было договорено, они прибыли в квартиру Малера в послеобеденное время. На сей раз сестра композитора, очевидно, не чувствовала себя обязанной лично выходить в прихожую. Вместо нее дверь открыла горничная, крепкая невысокая женщина в свеженакрахмаленном синем форменном платье и переднике. Вертен не видел ее в прошлый раз, но ее явно известили о его приходе. Наверняка также никто не позаботился просветить ее на тот счет, что он может прийти не один. Горничная перевела взгляд с Вертена на Берту и испустила легкий вздох из своего птичьего ротика.
— Господин Вертен и его супруга с визитом к господину Малеру, — довольно громко провозгласил адвокат в надежде, что его голос проникнет во внутренние покои, устраняя, таким образом, любые дальнейшие неожиданности, связанные с приходом Берты. Он уже по опыту знал, что в доме, где заправляет сестра хозяина, обычно не приветствуются иные лица женского пола. Еще в первую встречу Жюстина Малер произвела на него впечатление женщины, которая готова пойти на все во имя защиты своего гнезда. Отчасти именно поэтому он настоял, чтобы Берта сопроводила его к Малеру в этот день; адвокату хотелось обезоружить сестру, ослабить ее бдительность. Если предстояло докапываться до глубоко спрятанных истин, то в таком случае хотелось немного выбить сестру или брата из привычной колеи.
Его уловка удалась, поскольку обязанности горничной быстро взяла на себя Жюстина Малер, которая прилетела со свистом воздуха, рассекаемого тяжелой юбкой, и с дробью каблуков. На ней красовался — был ли это тот же самый? — галстук серо-голубого цвета, как и в прошлый раз, подоткнутый за пояс ее широкой белой юбки.
— Господин Вертен? — вопросительно произнесла она.
— Госпожа Малер. — Он кивнул. — Могу я представить мою жену, Берту Майснер?
Жюстина Малер быстро смерила Берту взглядом, как будто снимая с нее мерку для гроба, затем медленно протянула руку:
— Очень приятно, госпожа Вертен.
Берта пожала протянутую руку.
— Собственно говоря, госпожа Майснер. Я сохранила свою девичью фамилию по профессиональным соображениям.
Жюстина Малер с прищуром уставилась на Берту. Эта информация, чувствовалось, столь же неохотно приветствовалась здесь, как и посторонняя женщина в квартире.
— Простите меня, — выдавила наконец из себя сестра композитора. — Отдавая всю себя заботам о своем брате, я не привыкла вращаться в обществе и забываю о всех этих светских тонкостях. Входите же, и добро пожаловать вам обоим.
Вертен вновь последовал за сестрицей в недра квартиры, пересекая наружную прихожую в направлении внутренних комнат. Играла скрипка; какое-то произведение Баха, предположил Вертен, качество звука было вполне хорошим. Его и Берту впустили в ту же самую гостиную, где он и раньше встречался с Малером. Как и в прошлый раз, композитор расположился на кушетке, но на сей раз его рука была в гипсе. На скрипке играла высокая, можно сказать, величественная женщина в длинном белом платье, которое ниспадало складками к ее ногам. Она играла без музыкального сопровождения, и Вертен тотчас же определил исполняемую вещь: чакона для скрипки из «Соло для скрипки, часть 2». Он впервые услышал это произведение еще подростком в имении своей семьи, когда на званый ужин привезли развлекать гостей молоденькую венскую скрипачку, чью-то протеже, немногим старше Вертена, который все еще бегал в штанишках до колен. Вертен хорошо помнил жар смущения, которое он испытывал, когда гости, усевшиеся за ужином, почти не обращали внимания на юную скрипачку, а вместо этого, смеясь, выпивая и звеня серебряными столовыми приборами, продолжали поглощать дикого кабана под соусом из красной смородины. Но в Вертене, посаженном на удаленном конце стола от своих родителей и от их натужной веселости, музыка затронула какую-то глубоко спрятанную струну. Он забылся в ней, как этого никогда не случалось с любым другим музыкальным произведением. Только печатное слово — например, поэзия Шиллера — было до этого в состоянии так захватить его. Но тем вечером, слушая молоденькую скрипачку из Вены, так страстно исполняющую ноты, сочиненные сто пятьдесят лет назад, мальчик был потрясен, он почувствовал в своих глазах слезы и понял, что плачет, только тогда, когда одна слеза упала на край его тарелки с нетронутой едой.
