Гросс остановился.
— Хорошо, так в чем же тогда дело? Я не хочу совать свой нос в ваши личные дела, но вас обоих что-то мучает. Если что-то мешает вам всецело сосредоточиться на нашем деле, то тогда это уже повод для моего беспокойства.
— Наше дело! — Вертен почувствовал, как внутри у него все вспыхнуло. — Это — мое дело, Гросс. Я пригласил вас сотрудничать, но не оставил руководства.
— Вот оно как! На вас совершенно не похоже таким образом выходить из себя. Что-то угнетает вас. Оно воздействует на вашу рассудительность, вашу обычно добрую натуру.
Проклятое создание, подумал Вертен. Будет долбить и лезть в душу, пока не добьется ответа. Он был готов разразиться дальнейшей тирадой, но внезапно постиг смысл того, что говорил Гросс. Он сам позволял этому абсурдному недопониманию между ним и Бертой длиться слишком долго.
Внезапно Вертен излил душу Гроссу, поведал ему о чудесном известии Берты и о странной манере, в которой он отреагировал на него.
— Но это совершенно естественно, — пожал плечами Гросс, терпеливо выслушав его. — Натурально вас тревожит реакция ваших родителей на эту новость. Конечно, вы хотите, чтобы они приняли вашу жену и вашего отпрыска. И я думаю, что у меня есть способ устроить это. Просто оставьте это всецело мне, мой друг. А когда мы вернемся на ужин, нет, когда вы вернетесь на ужин без вредного доктора Гросса, то обнимите свою молодую жену и расскажите ей правду. Поведайте ей, что ваши колебания были порождением не благословенной новости о вашем ребенке, но соображениями о ваших родителях. Поделитесь вашей заботой, приятель. Брак — это умение разделять все вдвоем.
Вертен не мог представить себе, что Гросс живет согласно таким предписаниям. Собственно говоря, поскольку он был близким свидетелем семейной жизни Гросса ранее в Граце, Вертен мог поклясться, что в своем доме Гросс был самодержавным отцом семейства, во всех отношениях таким же тираном, как Малер в своем. Однако же Вертен не стал упоминать об этом.
— Благодарю вас, Гросс. Это действительно прекрасный совет.
— И не беспокойтесь о моем пропущенном ужине, — предупредил криминалист. — Я наверняка найду, где мне перекусить.
Как будто он был попрошайкой, вымаливающим милостыню на улице. Вертен был вынужден улыбнуться на этот намек о сочувствии.
— Я уверен, что найдете.
Они продолжили свой путь, и Вертен в результате этого разговора ощутил необыкновенную легкость духа. Теперь он мог более полно сосредоточиться на предстоящей работе.
Больничная улица вскоре пересекла Лазаретный переулок, и они остановились перед гнетущими серыми стенами Государственной психиатрической лечебницы.
— Лучше застрелите меня, друг мой, — пробормотал Гросс, когда они поднимались по ступенькам к входной двери. — Если я помешаюсь и начну лаять, то не допустите, чтобы меня заключили в подобное место.
День откровений, подумал Вертен, когда они прошли через большие входные двери мимо швейцара в форменном платье и направились к столу справок.
Дородный цветущий служитель за столом был одет в сине-красную форму, представлявшую собой причудливую помесь гусарского мундира и униформы кондуктора.
— Что изволят желать господа? — спросил он еще до того, как кто-то, Гросс или Вертен, успел открыть рот. На небольшом столе перед ним лежала свежая газета.
Извещение от Крафт-Эббинга явно уже пришло, ибо служитель быстро сменил свой агрессивный, неотзывчивый тон, как только Гросс представился.
— Сюда, господа. Почему вы не сказали об этом сразу? Господин придворный советник специально звонил по вашему поводу.
Они последовали за тучным служителем вверх по центральной лестнице, а затем по коридору под вывеской «Отделение 2А». Из-за закрытых дверей до них доносились приглушенные звуки. Служитель двигался поразительно проворно для такого грузного человека, он явно спешил вернуться к своему поучительному чтению о еврейской проблеме в Австрии, подумалось Вертену.
— Это здесь, — наконец объявил толстяк, остановившись перед дверью с трафаретной цифрой «тринадцать» на ней. Он не стал стучать, а вместо этого засунул в замочную скважину свой служебный ключ и, открыв дверь, просунул голову в комнату: — К вам посетители, господин Вольф. Ведите себя хорошо, иначе вечером не получите штруделя.
Служитель отошел от двери и заговорщически подмигнул посетителям, как будто только что дал отповедь непослушному ребенку.
— Теперь он должен быть подружелюбнее. Если нет, то я могу поговорить с ним построже…
— В этом не будет необходимости, — перебил его Гросс. — Вы теперь можете идти.
— Это против правил, — возразил смотритель.
Однако его служебное рвение несколько угасло, когда Вертен сунул ему три флорина.
— Ладно, господин придворный советник сам дал разрешение на посещение, так что, думаю, это допустимо.
— Безусловно, — бросил Гросс, проскользнув мимо него в дверь. Вертен последовал за ним.
Истощенный человек уставился на них с кровати самыми большими и совершенно отрешенными глазами, которые когда-либо приходилось видеть Вертену. Вольф был изможден, и его лицо, отмеченное печатью глубокого раздумья, казалось скорее высеченным резцом, нежели вылепленным из воска. Под запавшими глазами у него лежали лиловые тени, под скулами, подобно шрамам, плоть бороздили глубокие складки. Его бороденка, редкая, поскольку нервный тик понуждал его постоянно выдергивать волосы, своими неясными очертаниями представляла какое-то подобие усов и козлиной бородки.
Окна комнаты, как и было обещано, выходили на башню собора Святого Стефана, хотя Вертен заметил, что вид был разбит на квадраты оконными решетками; большую часть помещения занимал пыльный рояль марки «Безендорфер».
— Я знал, что вы придете. — У Вольфа оказался мощный, звучный голос, полная противоположность его внешности. Он заставил Вертена подскочить.
— Теперь он ушел? Люди наконец поняли?
Гросс, хорошо сведущий в психологии, моментально подстроился к нему.
— Да, — ответил он. — Все так, как и должно быть.
Лицо Вольфа, казалось, почти просветлело при этих словах, он обхватил колени руками и притянул их себе под подбородок. Больной начал раскачиваться на постели.
— Наконец-то, — произнес он.
Видеть человека низведенным до такого ничтожного состояния было выше сил Вертена. Когда-то это был воинственный поклонник Рихарда Вагнера, создатель «Песен Мёрике»
[67]
, «Песен Эйхендорфа»
[68]
, «Песен Гете», «Итальянской серенады» и оперы «Коррехидор», известных глубиной пронизывающих их чувств, новаторской тональностью. А теперь от него осталась только человеческая оболочка.
