Вертен пристально наблюдал за Хансликом, который, как бы он выразился, вещал со сдержанным энтузиазмом или крепко сдерживаемыми в узде чувствами. Таковы должны были быть его лекции в университете. По рассказам Малера (ибо он, будучи студентом в университете, посещал курс Ханслика), критик стоял у кафедры и читал себе в усы с записанных пометок почти неслышным скрипучим монотонным голосом, «навевающим сон, но не неприятным». За роялем его небольшие ручки двигались проворно и сдержанно по клавишам, в то время как исполнитель раскачивался под ритм музыки и отбивал такт ногой, всегда играя по памяти. Малер считал эти лекции с виду потешными, но отнюдь не лишенными интереса для слушателей.
Вертен также вспомнил, что Ханслик в первую очередь получил юридическое образование. Критик представил убедительный довод.
— Если вы читали мой панегирик Штраусу, то вы бы вряд ли могли счесть меня врагом также и его музыки, — продолжал Ханслик. — В заметке в «Нойе фрайе прессе» я скорблю по поводу его смерти как о потере нашего наиболее самобытного музыкального таланта.
И Гросс, и Вертен проявили еще большее изумление при этом сообщении.
— О, я знаю, — заявил Ханслик, видя их реакцию. — Все любят приводить мою цитату о том, как его мелодии делают людей непригодными для восприятия серьезной музыки. Эти лица, кажется, не осознают того, что этот упрек был сделан его отцу и высказан, когда я пребывал еще в положении молодого и вспыльчивого критика, стремившегося создать себе имя. Но я также оплакал и смерть Иоганна Штрауса-старшего, написав, что с его кончиной Вена потеряла своего самого талантливого композитора. Я чрезвычайно восторгался его сыном, Иоганном-младшим. Его ритмы исполнены живого разнообразия, источники его мелодических изобретений были столь же прекрасны, сколь и неистощимы. Он был благородной личностью. Одним из последних великих символов приятного времени, которое сейчас стремительно приближается к концу. Мы находимся, я уверен, что вы осознаете это, на самом пороге двадцатого века. Всего лишь несколько месяцев осталось от этого элегантного века, к которому мы все принадлежим. И кто знает, какие ужасы ожидают нас по ту сторону полуночи 1 января 1901 года?
— Что же именно? — подхватил Гросс.
— Но я не пытаюсь «набить себе цену», как говорят американцы, — продолжал Ханслик. — Я считаю большой честью внести свой вклад в замысел князя. И еще я говорю все это не из желания снискать высокое расположение; просто мне неприятно быть столь часто неправильно понятым и неправильно цитируемым.
Он осушил свою чашку с кофе, затем расправил нижние концы усов правым указательным пальцем.
— А теперь, господа, я должен распрощаться с вами. Мне надо подготовиться к лекции сегодня после обеда.
Перед уходом Ханслик пристально посмотрел в глаза Вертену:
— Рад иметь удовольствие вновь познакомиться с вами, сударь, при более благоприятных обстоятельствах.
Он исчез еще до того, как потрясенный Вертен успел ответить.
— Знаете ли, Гросс, — заявил Вертен после того, как Ханслик покинул кафе. — Сомневаюсь, что этот человек хоть на йоту поверил нашей невинной сказке о школьном букваре.
— Согласен с вами, Вертен. Я бы сказал, что мы имели дело с очень проницательным судьей человеческих характеров.
— Тогда зачем продолжать этот фарс?
— Это нельзя считать фарсом, дорогой Вертен. Наша история может быть выдумана, но в ней нет ничего фальшивого относительно поручений нам от князя Монтенуово. Можно быть уверенным в том, что он проверил наши благие намерения перед тем, как согласиться на эту короткую беседу. Нет, господин Ханслик отнюдь не глупец. Он явственно видел наши истинные намерения — сбор сведений о его отношениях с Брукнером и Штраусом — и мудро выложил нам ту информацию, в которой мы нуждались.
— Но можем ли мы верить ему?
— Это ваше расследование, Вертен.
— Проклятие, Гросс, как можно быть таким вздорным!
Криминалист просто поднял брови.
— Хорошо, — сказал Вертен. — Да, я полагаю, мы можем доверять ему. Он может быть ярым приверженцем чего-то, но я также ощутил нотку искренности в том, какие чувства он испытывает прежде всего относительно Штрауса.
Гросс кивнул:
— И мы также можем проверить его некролог в «Нойе фрайе прессе». Но я не почувствовал, что он лжет.
— Собственно говоря, мы можем вычеркнуть его из нашего списка подозреваемых, — добавил Вертен. — Временно.
Официант Отто подал два стакана воды, торжественно кивнув при этом.
— Господин Ханслик стал чем-то вроде легенды, — вставил он свое слово.
— Он регулярно заглядывает сюда? — справился Вертен.
Отто сделал легкий кивок:
— Обычно сидит за этим столом. И часто в компании своего коллеги, господина Кальбека.
Он имеет в виду Макса Кальбека, подумал Вертен. Музыкальный критик газеты «Нойес винер тагблатт» и друг Брамса, которого Краус упомянул в качестве источника его истории о том, как Брамс невзлюбил музыкальный трактат Ханслика.
— Коллеги, говорите вы?
Опять легкий кивок со стороны официанта Отто.
— Они встречаются здесь по меньшей мере три или четыре раза каждую неделю. Часто они делятся замечаниями по текстам, которые написали. Собственно говоря, господин Кальбек присутствовал здесь всего несколько минут перед тем, как вы прибыли сюда. Но сегодня не было никаких текстов. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали шепотом, как заговорщики. Когда я подал их кофе, они оборвали разговор и возобновили его только тогда, когда я отошел подальше.
«Это могло иметь что-то общее с нашей встречей с Хансликом, но могло и не иметь», — подумал Вертен.
— Скажите мне, адвокат. Вы что, работаете над другим делом? Именно из-за этого вас занесло сюда? Возможно, что-то связанное с господином Хансликом?
Вертен поразился, заметив удовольствие, которое доставляли официанту Отто эти вопросы.
— Точно как этот английский господин, а? — сказал Отто. — Всегда курит свою трубку, играет на скрипке и ловит преступника.
Эти слова вызвали сердитое покашливание Гросса, не перестававшего утверждать, что Артур Конан Дойл при создании своего героя, Шерлока Холмса, кое-что позаимствовал из его ранних опытов пера.
— Совсем не так, как этот английский господин, — быстро ответил Вертен.
Отто выждал с момент, надеясь, что Вертен все-таки ответит на его вопрос. Но Вертен просто улыбнулся.
— Как это говорится в пословице? — напомнил официант перед тем, как направиться к другому клиенту. — Друзья неразлейвода. Вот именно такой вид был у господ Ханслика и Кальбека перед тем, как вы пришли сюда.
Покончено с его планами поработать после полудня в конторе. Вместо этого Вертен почувствовал себя обязанным ухватиться за новую нить, ненароком предложенную официантом Отто, и поговорить с Максом Кальбеком.
