— Видите ли, дело касается господина Малера, композитора.
— Директора Придворной оперы, — присовокупил Вертен.
— Да, и это тоже, но разве вы не слышали его музыку? Само совершенство. Если бы я могла когда-нибудь так сочинять, то моя жизнь действительно имела бы смысл.
Она очаровательно улыбнулась ему, все еще стараясь вторгнуться на его сторону стола. Верхняя половина лифа ее платья представляла собой простой кусок кружева; адвокат старательно отводил свои глаза от ее декольте.
— Нет, я еще не имел такого удовольствия. Тем не менее за дирижерским пультом он великолепен.
— Ловкость рук изумительная, — заметила она, обходя эту тему. — Но я навестила вас не по этому поводу. Господи, сейчас это звучит так глупо.
— Прошу вас, — вымолвил он, невзирая на все свои усилия, невольно подпадая под ее чары. — Наш разговор не выйдет за пределы этих стен.
— Кто-то пытается повредить ему, возможно, даже убить его. Наконец-то я высказалась по делу.
Девушка откинулась в кресле, прижав руки к груди, как получившее выговор упрямое дитя.
Вертен сделал глубокий вдох. Он не ожидал такого. Берта бросила на него быстрый взгляд.
— Что заставляет вас говорить подобные вещи?
— Несчастные случаи.
— Во множественном числе?
— Именно.
— Естественно, я читал о несчастном случае на прошлой неделе. О смерти молоденькой певицы сопрано.
— Это не было несчастным случаем.
Адвокат вновь бросил взгляд на свою жену; Берта вопросительно выгнула брови.
— Не изволили бы вы более подробно пояснить это?
— Пожарные занавесы не падают случайно. Они подвешены на двойном канате. Противопожарный асбестовый занавес в Придворной опере висит прямо за авансценой и оборудован своей собственной лебедкой. Он опускается только в том случае, если это требуется.
Вертен был потрясен. Девушка тщательно подготовилась, как будто выполняла домашнее задание. Конечно, вся Вена была помешана на театре, он сам знал в нем толк. Противопожарные занавесы были относительно недавней новинкой в театрах, они быстро распространились по всему миру после трагического пожара театра на Рингштрассе
[18]
в австрийской столице в 1881 году. Сотни людей погибли, когда вспыхнувший за сценой огонь распространился по залу; обуглившийся остов театра позже снесли, а на его месте построили жилое здание, подходящим образом окрещенное Домом искупления.
— А что говорит шеф постановочной части, так называемый мастер сцены? — спросил Вертен, возвращаясь к предмету разговора.
Барышня Шиндлер повела себя так, что Вертен нашел это совершенно нетипичным: она сморщила свой хорошенький носик, как будто его осквернил запах конского помета, смердящего под горячим летним солнцем.
— Этот человек — идиот! Он не может дать иного объяснения, кроме того, что каким-то образом развязались канаты. Но ведь это не просто пеньковые бантики, адвокат Вертен, а сложные узлы, которые предназначены для того, чтобы удерживать нагрузку. И не забывайте, их два.
— Вы упоминали о других несчастных случаях.
— Декорация, которая упала подозрительно близко к господину Малеру. Вы представить себе не можете, но Придворная опера все еще оснащена примитивным пеньковым хозяйством.
Употребляя это выражение, она улыбнулась, наверняка ожидая, что Вертен будет изумлен. Вместо этого он понимающе кивнул. У него тоже имелись познания в театральном деле, плоды одного расследования в Граце,
[19]
когда он практиковал в уголовном праве. Оно было связано с процессом против рабочего сцены, обвиненного в вандализме после того, как его уволили из местного Городского театра. В Граце, как и в Вене, были очень сильны традиции; старые способы зачастую считались наилучшими. Так, в Придворной опере большинство декораций все еще поднималось с помощью простой физической силы, несколько человек разворачивали задники, используя канаты из пеньки. Все эти приспособления вкупе именовались — пеньковое хозяйство.
— Насколько я понимаю, сейчас оборудуется подъем с помощью контргруза, — ответил Вертен. — По слухам, господин Малер не является приверженцем традиций.
Теперь на ее губах заиграла улыбка иного рода: горестное принятие осведомленности адвоката, осознание того, что на него не произведут впечатления ее энциклопедические познания.
— «Традиция есть леность». Я сотни раз слышала это выражение от Малера. — Еще одна кокетливая улыбка от собеседницы. Вертен заметил, что девушка называет фамилию дирижера, не предваряя ее неизбежным «господин»; она уже самовольно возвела его в ранг близкого друга. — Видите ли, я взяла за правило посещать репетиции. Конечно, Малер ничего не знает об этом. Друг Карла… моего отчима, устраивает так, что я вхожу через боковой вход и тихо сажусь на четвертом балконе.
Она с минуту помолчала, чтобы дать ему переварить это.
— Его чашку для утреннего ромашкового чая тоже как-то неумышленно использовали для смешивания красок. К счастью, Малер не пил из нее.
— А дирекция оперы не сочла эти случаи достойными расследования?
— Сборище старых матрон.
— А что же сам Малер? Он жаловался по поводу этих инцидентов?
— Он слишком увлечен своей музыкой, чтобы видеть в этом нечто большее, чем совпадение.
— Но, фройляйн Шиндлер, с какой целью кому-то надо навредить Малеру? Ведь он, если верить прессе, совершенно преображает музыкальную сцену в Вене.
— При любом подобном преображении есть выигравшие и проигравшие.
Безусловно, она была права, но все это звучало уж слишком мелодраматично. Убить человека потому, что он хотел отделаться от клаки
[20]
или оплаченных аплодисментов? Потому что он гасит лампы в зале и не позволяет опоздавшим входить, пока не объявят антракт?
— И что же, по-вашему, я должен сделать?
— Провести расследование. Выяснить, кто стоит за всеми этими возмутительными случаями. Остановить его… или ее, перед тем как Малер серьезно пострадает. Или еще хуже.
— Вот как, — произнес адвокат бесцветным голосом, безо всякого выражения.
— Я хочу оплатить эти услуги. У меня есть секретный банковский счет от моего отца. То есть от моего настоящего отца.
Вертен отмел это предложение мановением руки.
