Механик говорит:
— Вы же знаете расклад, мистер Дерден. Вы сами
говорили. Вы сказали — если кто-то когда-нибудь попытается закрыть клуб, —
даже вы сами, — схватить его и отрезать ему яйца.
Шары.
Хозяйство.
Орехи.
Huevos.
Представьте, как лучшая часть вашего тела лежит,
замороженная, в пакетике в Мыловаренной Компании на Пэйпер-Стрит.
— Вы же знаете, драться с нами бессмысленно, —
говорит механик.
Водитель автобуса жует бутерброд, поглядывая на нас в
зеркало заднего обзора.
Вдали завывает полицейская сирена, приближаясь к нам. Далеко
в поле грохочет трактор. Птицы. Заднее окно автобуса полуоткрыто. Облака.
Бурьян растет по краю разворотной площадки из гравия. Пчелы или мухи гудят над
сорняками.
— Да, и еще такая вот мелочь, — говорит механик
бойцовского клуба. — На этот раз это не просто угроза, мистер Дерден. На
этот раз нам придется отрезать их.
Водитель автобуса говорит:
— Полиция.
Звук сирены стихает где-то перед автобусом.
Так от кого же отбиваться?
Полицейская машина подтягивается к автобусу, сквозь ветровое
стекло падают блики красного и синего света, и кто-то снаружи кричит:
— Стоять, вы!
И я спасен.
Как бы.
Я могу рассказать полиции о Тайлере. Я расскажу им все о
бойцовском клубе, и, может, попаду в тюрьму, — и тогда разобраться с
Проектом Разгром будет уже их задачей, а мне не придется пялиться на нож,
опустив взгляд.
Полицейские поднимаются по сходням автобуса, первый из них
спрашивает:
— Уже порезали его?
Второй полицейский говорит:
— Давайте побыстрее, вышел ордер на его арест.
Потом снимает фуражку и извиняется передо мной:
— Ничего личного, мистер Дерден. Рад наконец
встретиться с вами.
Я говорю — «Вы все совершаете чудовищную ошибку!» Механик
замечает:
— Вы знали, что, скорее всего, скажете это.
«Я не Тайлер Дерден!»
— И эти свои слова вы тоже предсказали.
«Я меняю правила! У вас останется бойцовский клуб, но мы
больше не станем никого кастрировать!» — Да, да, да, — отмахивается
механик. Он на полпути ко мне между рядами кресел, держит нож впереди
себя. — Вы знали, что, скорее всего, скажете и это.
«Ладно, пусть я Тайлер Дерден. Я! Я Тайлер Дерден, и я
диктую условия, и я приказываю — убери нож!» Механик окрикивает через плечо:
— Какое наше лучшее время на «отрезал-и-удрал»?
Кто-то кричит в ответ:
— Четыре минуты!
Механик спрашивает:
— Кто-нибудь засек время?
Оба полицейских уже взобрались внутрь и стоят у входа в
автобус, один из них смотрит на часы и говорит:
— Секундочку. Сейчас, секундная стрелка будет на
двенадцати.
Полицейский говорит:
— Девять.
— Восемь.
— Семь.
Я ныряю в открытое окно.
Мой живот упирается в тонкую металлическую раму, и позади
орет механик бойцовского клуба:
— Мистер Дерден! Вы испортите нам все время к хренам!
Свесившись из окна наполовину, я вцепился в резиновый край
покрышки заднего колеса, хватаю его за обод и тянусь наружу. Кто-то хватает
меня за ноги и тянет внутрь. Я кричу крошечному трактору вдали — «Эй!». И опять
— «Эй!». Мое лицо горит, наливаясь кровью, — я свесился вверх ногами.
Немного подтягиваюсь наружу. Руки, обхватившие мне лодыжки, подтягивают меня
назад. Галстук хлопает мне по лицу. Пряжка ремня цепляется за оконную раму.
Пчелы, мухи и заросли сорняков в считанных дюймах от моего лица, и я кричу —
«Эй!».
Руки цепляются за корму моих брюк, пытаясь втянуть меня
внутрь, стаскивая мои штаны за ремень с задницы.
Кто-то внутри автобуса выкрикивает:
— Одна минута!
Туфли соскальзывают с моих ног.
Застежка ремня, щелкнув о раму, проскальзывает в окно.
Руки, удерживающие меня, сдвигают мне ноги. Оконная рама,
горячая от солнца, давит мне на живот. Моя белая рубашка свешивается, покрывая
мои плечи и голову, я по-прежнему хватаюсь руками за обод колеса и кричу —
«Эй!» Мои ноги выпрямлены и сведены вместе позади. Брюки соскальзывают с меня и
исчезают. Солнце припекает мне задницу.
Кровь стучит в висках, мои глаза выпучены от напряжения, я
вижу только белую рубашку, свисающую на лицо. Где-то грохочет трактор. Жужжат
пчелы. Где-то. Все на много миль вдали. Где-то на миллион миль от меня кто-то
выкрикивает:
— Две минуты!
И рука скользит в моей промежности, ощупывая меня.
— Не сделай ему больно, — говорит кто-то.
Руки, обхватившие мне лодыжки, на миллион миль вдали.
Представляются в конце длинной-длинной дороги. Направленная медитация.
Не представляй оконную раму, как тупой горячий нож,
вспарывающий тебе брюхо.
Не представляй группу мужчин, играющих в перетягивание
каната твоими ногами.
На миллион миль вдали, на хрениллион миль вдали, грубая теплая
рука обхватывает тебя у основания и оттягивает на себя, и что-то сжимает тебя
туго и сильно, еще сильнее, еще сильнее.
Резиновая ленточка.
Ты в Ирландии.
Ты в бойцовском клубе.
Ты на работе.
Ты где угодно, только не здесь.
— Три минуты!
Кто-то издалека, совсем издалека, кричит:
— Вам знаете, о чем речь, мистер Дерден. Не
выпендривайтесь перед бойцовским клубом.
Теплая рука обхватывает тебя снизу. Ледяной кончик ножа.
Рука ложится тебе на грудь. Терапевтический физический контакт. И эфир давит на
твой нос и рот, — сильно. Потом ничто, — даже не совсем ничто.
Забвение.
Глава 27
Обугленная скорлупа моего выгоревшего кондоминиума черна,
как открытый космос, пустыня в ночи над огоньками города. Окон нет, и желтая
ленточка полицейского заграждения для картины происшествия трепещет и
извивается на краю пятнадцатиэтажного обрыва.
Я просыпаюсь на бетонном перекрытии. Когда-то здесь был
кленовый паркет. До взрыва здесь были картины на стенах. Была шведская мебель.
До Тайлера.
