— Плоть Христова — ключевой камень нашей религии! — доктор Эндрюс обратил на Марбери уничижающий взгляд.
— Ваш друг доктор Чедертон, — ответил ему Марбери, — имел смелость предположить, что утверждение об оживлении мертвой плоти и людоедский ритуал поедания ее подсказаны скорее демонами, нежели Господом.
— Нет! — прогрохотал Эндрюс. — Доктор Чедертон не мог произнести столь чудовищных слов!
— Но он это сказал.
— Владыка небесный! — Эндрюс прижал пальцы к вискам. — Слишком много нового. Я в растерянности. Я как нельзя лучше понимаю вашу озабоченность. Мне нужно прийти в себя. Прошу вас, присядьте. Я должен собрать своих людей и… Мы соберемся. Непременно разделите с нами трапезу, да-да, и мы подумаем, что делать. Подождите здесь. Я вскоре пришлю за вами.
С этими словами доктор Эндрюс развернулся, взметнув полы мантии, и поспешил к ближайшему зданию.
«Как это понимать?» — спрашивал себя Марбери, глядя, как Эндрюс скрывается в темном дверном проеме. Даже увидев через несколько минут вооруженных стражников, он не понял, что произошло, — пока не стало слишком поздно.
44
Кембридж, в ту же ночь
Тимон словно окаменел перед дверью Энн. Он уже десять минут стоял здесь и не мог постучать. Наконец он позвал:
— Энн! Я забыл имя!
После короткой паузы она ответила из-за двери:
— Брат Тимон?
— Вы не подойдете к двери? — В голосе Тимона явственно слышалась паника.
Звякнул засов, щелкнул еще один замок, и дверь чуточку приоткрылась. Энн выглянула в щель.
— Чье имя забыли?
— Старшего конюха!
— Ланкина?
— Господи! — Тимон помотал головой и машинально шагнул вбок. — Ланкин!
— Вы, кажется, взволнованы? — Озадаченная Энн отворила дверь пошире.
— Я не мог вспомнить имени. — Кровь отхлынула от лица Тимона. — Вы не представляете, что это значит.
— Что вы запамятовали?..
— Память — моя жизнь! — отрезал Тимон.
Энн видела в глазах Тимона неподдельный ужас, хотя и не понимала, чем он вызван.
А тот принялся что-то мычать себе под нос, расхаживая взад и вперед у ее двери.
Через минуту Энн осмелилась спросить:
— Вы по-гречески шепчете?
— Цитирую отрывки из Эразма.
— Зачем?
Тимон взглянул ей в глаза.
— Со мной что-то происходит. — Его голос дрожал, как молодая листва под ветром. — Я не в себе.
Энн поджала губы.
— Вы совсем не спали.
— Не спал.
— Разум часто отказывается служить, когда нуждается в отдыхе, — напомнила она. — А когда вы последний раз ели?
— Завтракал ли сегодня? — как во сне спросил себя Тимон и уставился в пол. Сглотнул, облизнул губы, взгляд его заметался.
— Тогда, пожалуй, надо поесть, — предложила Энн.
— Я не в себе, потому что жизнь моя изменила свое течение. Резко. Так резко.
Энн приняла вид строгой нянюшки.
— Не знаю, как влияет на ваш мозг привычка курить мускатный орех, зато знаю, что, когда отец переберет вечером бренди, он на следующее утро как в тумане.
— Да, — начал Тимон и осекся. Ему стыдно было признаваться, что трубка заменила ему обед. Но не излечила от горячки. Как объяснить, что сжигает его ум? Что открыть, а что сохранить в тайне?
— Вы пришли ко мне в столь поздний час, чтобы узнать имя старшего конюха?
Энн, сама того не заметив, вышла в коридор.
Тимон сжал рукоять ножа и медленно беззвучно втянул воздух, усмиряя сердцебиение и дрожь в руке.
Энн не шевельнулась.
— Я видела, вы занимались двумя мертвыми телами. Возможно, вы расстроены зрелищем смерти.
— Я не раз видел смерть. Должен с уважением отметить, что и вы справились с выносом тела мальчика, как будто…
— Мне приходилось ухаживать за умирающими, — просто сказала Энн.
— А мне — убивать, — не раздумывая, отозвался Тимон и не узнал собственного голоса.
— В сражении, — договорила за него Энн.
— Нет. Я убивал ради святого дела — или ради того, что считал тогда святым.
Энн задышала чаще. Глаза защипало, но она почему-то чувствовала, что моргать нельзя.
— Тот, кто принимает убийство за святое дело, заблудился во тьме.
— Да, — только и сумел сказать Тимон.
— Это вы убили ученых у нас в Кембридже? — Энн всем телом подалась вперед. Ей самой не верилось, что она задает такой вопрос.
— Не я, — срывающимся голосом ответил ей Тимон. — Я остановлю убийц.
— Зачем?
Какой простой вопрос!
— Я сам не понимаю, — признался Тимон, понемногу приходя в себя. — Такое множество комет сталкивается в моем мозгу, такие различные стихии бушуют, что недолго сойти с ума: сердце верного старого слуги, верный пес, разочарованная служанка из таверны, отвратительная троица, странные вещи, открытые трудами ваших книжников, — вся глубина… истории и взглядов на нее. Нельзя больше позволять, чтобы истину утаивали… потому что… — Тимон, к своему удивлению, не нашел слов. Руки его дрожали, глаза слезились.
Энн не сводила с него глаз.
— Мне кажется, каждый атом моего тела перестраивается, — шептал Тимон, уставившись на свои пальцы. — Так я чувствовал себя в день моей смерти.
Энн сглотнула.
— Эта фраза требует объяснения, — осторожно заметила она.
— Ну, тогда проще: я был приговорен к смерти инквизицией. — Тимон рассматривал морщины и складки своей ладони. — В утро казни ко мне пришел папа Климент. Он все знал о моей жизни и о моем мнемоническом даре. Он велел мне трудиться для него — что я и делал пять лет. Сейчас — по причинам, которые я едва ли постигаю сам, — я отступил от его воли в пользу… Вы сказали, я похож на человека, только что выпущенного из тюрьмы. Наверно, вы правы. Возможно, я каким-то образом освободился от долга перед католической церковью — ради другого дела.
Энн видела, как трудно Тимону подбирать точные слова.
— За время жизни человек сменяет много ролей в этом мире.
— Как странно, — улыбнулся Тимон. — Только сегодня утром я думал, что моя жизнь похожа на пьесу.
— Вам нужно поесть и выспаться, — строго и внятно повторила Энн. — У вас дикий взгляд, руки дрожат и в голове странные мысли.
— Очень странные, — кивнул Тимон.
Энн раздумывала недолго.
— Я отведу вас на кухню, — твердо сказала она, — и соберу вам ужин.
