— Экзаменовал?
Один взгляд, брошенный Тимоном в тусклом полусвете камина, сказал ему, что в левом рукаве Марбери скрывает нож. Проследив его взгляд, Марбери, видимо, понял, что оружие обнаружено.
Тимон обратил внимание на бокал в руке Марбери. Казалось, он до краев полон бренди, однако бутыль бренди на полке за его спиной была едва почата.
Марбери разбавляет бренди, отметил про себя Тимон. Почему — остается неясным, но опьянение не замедлит его движений. Готов ли он воспользоваться своим кинжалом, вот вопрос.
Огонь вспыхнул. На пол выскочил пылающий уголек. Тимон, нагнувшись, спокойно взял его пальцами и забросил обратно в камин. Жест должен был внушить зрителю: вот человек, не замечающий боли.
— Вы сказали, что Гаррисон испытывал… кого?
Тимон ссутулился, устремив взгляд на Марбери.
— Гаррисон настолько прославился своими познаниями в греческом и древнееврейском, — пояснил Марбери, словно не заметив устроенного для него Тимоном маленького представления, — что на него возложили отбор остальных переводчиков группы. За это ему выплачивалась дополнительная стипендия сверх платы, которую получали другие. Разумеется, это была тяжелая ноша. Хуже того, у Гаррисона не было докторской степени.
— А… — Тимон обтер испачканные углем пальцы об одежду. — Какой вызов мастеру Лайвли!
— Обижены были все, — заверил Тимона декан, — но Лайвли переживал это особенно тяжело.
— Лайвли более интересуется учеными званиями, нежели познаниями?
— Вот именно. Возможно, отсюда и его сегодняшняя вспышка. Он услышал, как вы рассуждаете об Аристотеле, которого сам он мало знает. — Марбери издал тяжелый, немного наигранный вздох. — Ему следовало бы извиниться, но он не станет.
Не поворачивая головы, одними глазами Марбери следил за каждым движением Тимона. Не заподозрил ли он, что в его передвижениях есть скрытая цель?
— Значит, мне лучше не раздражать его. — Тимон перешел к открытой книге, лежавшей на краю полки, и с удивлением узнал в ней трактат короля Якова «Демонология».
— Смирение, подобающее вам как монаху, — вздохнул Марбери, — несомненно, имеет горький привкус для человека ваших способностей и учености.
Тимон приостановился.
— Мне уже приходилось в прошлом сталкиваться с завистью. Зависть — это яд, часто смертельный. Разумеется, и вас посещают подобные мысли. Я говорю о том, что человек вашей учености принужден принимать у себя, но не возглавлять переводчиков, работающих для короля Якова. Как это могло случиться? Почему их возглавляете не вы, а Эдуард Лайвли?
— Я не знаток языков. — Марбери прикрыл глаза, чтобы не встречаться взглядом с Тимоном. — Я был назначен — негласно — надзирать за людьми, обладающими такими познаниями. Собственно, такой же опекун придан каждой группе переводчиков.
— Не только здесь, но и в Оксфорде, и в Вестминстере? — Тимон поджал губы. — Вам известно, кто эти люди, их имена?
— Неизвестно. И никому не известно. Наши кембриджские переводчики думают, как вы сейчас намекнули, что я просто хозяин дома. Лучше не разуверять их.
— Понимаю. Я, пожалуй, лучше любого из живущих сумею сохранить тайну.
— Кстати… — Марбери открыл глаза, — последняя из причин ненависти Лайвли к Гаррисону — вопрос происхождения. Гаррисон был шотландцем. Его род, кажется, связан с шотландскими членами королевского семейства, хотя природа этой связи мне неизвестна. Это еще одна причина для назначения Гаррисона на его должность.
— Ясно, — понимающе шепнул Тимон.
— Не поймите меня неправильно, — заторопился Марбери. — Гаррисон был одним из самых знающих наших людей. Родство обеспечило ему славу, но не благожелательность окружающих.
Тимон остановился спиной к Марбери.
— Возможно, — заговорил он, не оборачиваясь. — Есть ли что-то еще, что мне следует сейчас знать?
— Да! — Голос Марбери наполнил комнату. — Записка, найденная во рту Гаррисона. Она при мне.
— Я знаю ее содержание, — Тимон широко взмахнул рукой. — «Странствуя по миру, как палач Господа». Написана рукой самого Гаррисона.
— Как вы могли… откуда вы знаете?
«Хорошо, — подумал Тимон. — Он выбит из равновесия. Самое время его испытать — пожалуй, открытой угрозой».
Он резко развернулся лицом к Марбери. В его руке был маленький тусклый нож.
Застигнутый врасплох, Марбери вцепился в подлокотники кресла.
— Я многое знаю, — тихо проговорил Тимон. — И лучше не спрашивать откуда.
При этих словах нож Тимона исчез с глаз.
Марбери провалил испытание.
Тимон коротко кивнул. За одно это короткое мгновенье он утвердил свою власть.
— Эта записка — либо преднамеренный ложный след, — как ни в чем не бывало продолжал он, — либо подлинное послание убийцы. Время покажет. Но мне нет нужды видеть саму записку. Мне отвратительно было бы взять в руки то, что побывало во рту у другого.
— О… конечно… — беспокойно пробормотал Марбери. — Тогда на данный момент больше говорить не о чем. Ключ вы получили.
— Получил.
В подтверждение Тимон поднял ключ.
— Хорошо, хорошо.
— Кстати, где тело Гаррисона? В Кембридже закон не отличается от лондонского? Полагается ли оставить тело на несколько дней на земле, чтобы убедиться, что смерть действительно наступила?
— Таков закон, — подтвердил Марбери. — Однако раны на лице Гаррисона, потеря крови… В его смерти не оставалось сомнений. Его тело упокоилось на нашем кладбище.
— Интересно.
Тимон направился к двери.
Марбери поднялся с кресла, чтобы проводить его.
— Это ничего не значит. Если вы думаете…
— Вы можете положиться на меня. — Голос шагнувшего в коридор Тимона прозвучал резко и холодно: — Лайвли не убийца. Скоро я буду знать больше.
8
Тимон быстро прошел по освещенному свечами коридору, спустился по лестнице и шагнул в ночную прохладу. Звезды над его головой пробивались сквозь тонкие облака. Луна еще не взошла. Тимон, ускорив шаг, поспешил к Большому залу, сжимая ключ с такой силой, что головка врезалась в кожу.
«За работу, — думал он. — Нельзя терять время».
Его сапоги простучали по мощеной дорожке, ключ без труда отыскал скважину. Дверь, распахнувшись, чуть слышно вздохнула, словно Большой зал затаил дыхание.
Он ступил внутрь и закрыл дверь, немедленно погрузившись в темноту. Нащупал огниво, которое всегда носил при себе — не желая остаться без света в самых темных местах. Отыскал его, высек искру, поджег фитиль ближайшей свечи, мягкое золотое сияние окружило его, высвечивая в неясном сумраке серые очертания столешниц, выстроенных в ряд стульев, книг, исписанных листков, чернильниц. Все было безжизненным, кроме самого огонька свечи, и за пределами ее сияния исчезало во мраке.
