Она широко раскрыла глаза.
— Что? — не понял тот ее взгляда.
— Ничего. Просто я не ожидала от вас такой… учтивости.
— Вы можете идти, сударыня, — сказал с каменным лицом Татищев.
— Полагаю, если снова понадобится моя помощь…
— Всенепременно, сударыня, — с легким поклоном ответил подполковник и отвернулся.
«Бурбон», — подумала Анна и пошла из арестантской, удивившись, что на сей раз она подумала о Татищеве беззлобно и даже как-то… с симпатией.
Впрочем, к делу поимки Магнетизера это не имело никакого отношения.
Глава восемнадцатая
Есть просьбы, в коих начальству не отказывают. — Явление прекрасной дамы. — Почему покраснел Павел Андреевич. — Тревога мадемуазель Турчаниновой. — Мужики суть существа примитивные и недалекие. — Страсть, похожая на месть. — Примирение или прощание? — «Я все сделаю сама». — Шандал против стилета. — От чего впадают в неподдельный ужас поэтки-девицы. — Штуковина подполковника Татищева.
— …Конечно, понятно, что вас тревожит вероятность новых, не дай бог, неприятностей от руки этого Магнетизера, однако я просил бы вас производить ваши розыскные действия как-то деликатнее, что ли. Кроме того, господин обер-прокурор обеспокоен возможностию появления в столице вредных толков об этом господине с его магнетическими способностями и не желал бы, чтобы сие дело было предано даже малейшей огласке.
— Я вас понял, господин обер-секретарь.
— И еще одно, Павел Андреевич, — Макаров вышел из-за стола и дружески улыбнулся Татищеву. — Сегодня у Милитины Филипповны, супруги моей, именины, так что прошу вечером пожаловать к нам на раут. К шести часам пополудни. И без опозданий. Ссылки на занятость и болезненное состояние не принимаются.
— Благодарю вас.
— И потом, — продолжил Макаров, — в подобных просьбах начальству не отказывают, верно ведь, Павел Андреевич?
— Точно так, — улыбнулся Татищев. — Не отказывают.
Павел не очень-то жаловал всякого рода светские сборища с их пустыми разговорами и тяготился основополагающим требованием света non seulement etre, mais paroitre
[9]
. Татищев не умел надевать приличествующие случаю личины, принуждать себя улыбаться и доброжелательно смотреть в глаза человеку, коего не уважал и не мог терпеть. Однако Макаров, по его словам, за дело свое радел по-настоящему, а не для виду, спину чаще положенного не гнул и своих подчиненных в обиду не давал. Сразу же после гибели агента Елизарьева, служащего четырнадцатого класса, он лично стал хлопотать о пенсионе его вдове. Таким начальникам, и верно, не отказывают. Посему в половине шестого пополудни подполковник Татищев надел вицмундир, придирчиво осмотрел себя в зеркале и отправился на раут.
Гостей было немного. Их встречала именинница, высокая, статная дама с гордым и независимым взглядом больших черных глаз, чем-то похожих на глаза Турчаниновой. Она благосклонно, как короткому знакомому, протянула Татищеву руку для поцелуя, и он, учтиво склонившись, прикоснулся губами к костяшкам пальцев, затянутых белой лайкой. Руки у Милитины Филипповны были тонкими и нервическими. Именно такие ручки, верно, и положено иметь сочинительницам поэтических виршей с чуткой душевной организацией, а ножки — так кто ж их видел, дамские ножки-то?
— Весьма рада лицезреть вас, Павел Андреевич, — мило улыбнулась Макарова. — Вы нас совсем забыли.
— Дела, — развел тот руками, припоминая, когда он мог забыть сие семейство, ежели за все годы службы под началом Макарова он всего-то не более трех-четырех раз бывал у них, а с Милитиной Филипповной виделся лишь дважды.
В гостиной было весьма светло: огромная люстра, висевшая в центре потолка, освещала все имевшиеся в комнате ниши и уголки, и блики от ее граненых стеклышек в виде пирамид плясали на фамильных портретах предков Макарова и Милитины Филипповны.
Довольно просторная гостиная Макаровых была убрана в старинном вкусе. Основательные мебеля простого крепкого дерева, декорированные в голубой и кремовый тона с белыми каемками, круглые столики перед креслами, софа и стулья с цветочками на обивке гнутых спинок. На софе, невзирая на гостей, дрыхла на спине, раскинув в стороны крохотные кривые лапки, мерзкая моська. Окна были украшены белыми миткалевыми занавесями, меж коими, под зеркалами в тяжелых рамах, стояли белые мраморные столики на вызолоченных полусогнутых ножках. На одном из них стояла китайская ваза, на другом — два китайских болвана при мечах, грозно смотрящих друг на друга.
За клавикордами сидела мадам Хвостова — известная в обеих столицах поэтка и музыкантка и рьяная защитница женских прав — и играла что-то мелодичное и заунывное. Татищев подумал, что, наверное, это новый романс о неразделенной любви.
В креслах у окна расположилась древняя старушка в чепце, которая в полном уединении крутила рулетку. Когда она выигрывала, то хлопала в ладоши, подпрыгивала и победоносно смотрела на присутствующих. Кажется, она была немного не в себе. Картину дополняли несколько статских генералов в лентах и орденах и старый сенатор в огромных бакенбардах, довольно бесцеремонно рассматривающий вновь прибывших дам в двойной лорнет. Всякий раз при появлении в гостиной новой гостьи он нервически сглатывал слюну и долго провожал ее помутнелым от прожитых лет взглядом.
У изразчатого камина с фарфоровыми пастушками и пастушками в позе Фобласа стоял, подпирая стену, молодой человек в зеленом фраке. Он был томен и изможден, верно, пил слишком много уксуса, дабы иметь сей модный вид. Что ж: non seulement etre, mais paroitre в действии!
Павел Андреевич отошел в сторонку, к дальнему креслу, встал сбоку от него и услышал голос, слишком знакомый, чтобы его не узнать:
— Вы опять не слишком учтивы, господин подполковник. Вы вообще женщин не видите в упор или это касается только меня?
В кресле, вжавшись в спинку, сидела в своем обычном полумонашеском одеянии мадемуазель Турчанинова собственной персоной и смотрела на него блестящими черными глазами.
— Только не говорите сейчас, что вы рады меня видеть, — криво усмехнулась она.
Решительно, от этой девицы нигде не было спасу. Неужели провидению угодно, чтобы сия мадемуазель всегда оказывалась на его пути?
— Вы так полагаете? — спросила вдруг Турчанинова, продолжая пристально смотреть на него.
— Полагаю что? — как можно более сдержанно и невозмутимо спросил Павел Андреевич.
— Что от меня нет никакого спасу?
«Что это, у меня на лице все написано? — злясь на себя, подумал Татищев. — Или она и вправду умеет читать мысли?»
— С вашим лицом все в порядке, — констатировала Анна Александровна и не без ехидцы улыбнулась. — Я умею читать мысли, если очень того захочу.
Павел Андреевич повернулся к ней всем корпусом:
