Имею власть я над тобой, и нет моей фантазии пределов.
«Ну а я, кто же я?» – подумал Пьетро.
Ослепительная Анна Сантамария вслед за ним вышла и сумрака дворца. Рукой в перчатке она сжимала зонтик, кудри, уложенные в венецианском стиле, были части скрыты под шляпкой. Подходя к мужу, она улыбалась. Она была восхитительна, вполне в стиле Помпадур. На всем ее облике лежал отпечаток элегантности, галантности, грациозности, старомодной обходительности, в которой для него заключалась вся прелесть его века. Анна сияла, торжествуя. Она весело заговорила с ним о каких-то пустяках. Они стояли, любуясь садами. Перед ними, как во сне, двигались стайки придворных, их голоса сливались с журчанием фонтанов; тут виден был зонтик, там кружевной платочек, еще дальше трость или парик… В лучах заходящего солнца промелькнул вдруг силуэт Козимо. Одетый в белый костюм и коричневую куртку, он пересмеивался с юной, хорошо сложенной девушкой со свежими щечками и осиной талией. Они скользили в солнечных лучах.
Пьетро поднял бровь. Анна взглянула на него из-под шляпы, заговорщически улыбаясь. Какое-то странное чувство охватило Пьетро, ощущение того, что его предназначение исполнилось, что молодость уходит, но в то же время есть и надежда, что она еще продлится, а с ней и жизнь, и, конечно, любовь, единственное, что имеет цену, – вечная любовь!
Ну что ж! Я знаю, кто я.
Он надел шляпу.
Легенда. Тень. Миф. Басня.
Он потер рукой свой венецианский клинок и улыбнулся.
Я Черная Орхидея.
В полях за дворцом садилось огненное светило, вскоре взойдут звезды; там, далее, за купальней Аполлона, на небе вспыхнуло зарево в память о прошлом Версаля, о тени его бывшего хозяина, бывшего короля, «короля-солнца».
Пьетро сделал фонтанам почтительный реверанс.
Равномерно покачиваясь на носу корабля, рассекавшего ночной мрак, лорд Стивенс предавался горьким размышлениям о своем поражении. Он сжимал кулаки, его волосы растрепались на ветру, напоминая змей античной Горгоны. Несколько недель он скрывался в Нормандии, чтобы о нем успели забыть. Затем он тайно нанял корабль в порту Гранвилль и отправился в путь. Вернуться в Англию сразу после того, что произошло, было невозможно. Поэтому он устремился к единственной гавани, которая была еще доступна: в Америку. Корабль, плывший по бурному морю, только что оставил позади острова Шозей, избегая коммерческих маршрутов и отклоняясь к юго-западу, чтобы выйти в Атлантический океан. Это путешествие будет одним из самых изматывающих. Стивенса мутило. Приколотая к груди роза завяла. В небе сгущались черные тучи. Небосклон от края до края поминутно озарялся молниями, на которые сверху как будто давила темная крышка, так что казалось, будто взрывались сами тучи, пронзенные электрическими химерами. Ливень хлестал по бортовому ящику. И все же всклокоченный Стивенс продолжал стоять на носу, отказываясь спуститься в трюм. Пинком ноги он отпихнул одного из матросов, нормандца, который насмешливо сказал ему, опрокидывая стаканчик кальвадоса: «В Нормандии всегда прекрасная погода». На фоне поминутных вспышек плясали паруса, напоминая паруса некой сказочной шхуны, корабля корсаров или призрачных пиратов, возможно, мифических матросов «Летучего голландца». Грозное судно взлетало и вновь падало в черные волны Ла-Манша, сотрясаясь от шквальных порывов мокрого ветра, и Стивенс, хотя все содержимое его желудка уже изверглось в морскую пучину, держался крепко, уцепившись за поручни руками в железных перчатках.
Итак, они с Баснописцем проиграли.
Он желал нанести роковой удар французской монархии в день коронации, а в случае неудачи поджечь дворец «короля-солнца», воспользовавшись услугами этого сумасшедшего, который называл себя Жан де Франс, наследник никакого королевства. Он так никогда и не понял ни подлинной причины, по которой тот взял себе такую кличку, ни его ненависти. Почему? О боги, почему? Стивенсу хотелось то плакать, то смеяться, когда он вспоминал о безумной идее, овладевшей им, шефом-ренегатом английской контрразведки: окончательно нарушить баланс сил на континенте, навсегда разделаться с извечным врагом, напасть на Австрию, Испанию и Пруссию, объединить две Короны, розу и лилию! И в то же время заполучить Америку! Но Стивенс знал, что в данный момент ему, изгнаннику, все еще желающему послужить своей родине, угрожает опасность. Его лишили всех должностей и титулов; за ним яростно охотился лорд Стормон. Он действовал без согласия собственного правительства. Возможно, если бы все завершилось успехом, он смог бы вернуться победителем и положить у ног Георга III останки Франции, как он и намеревался. Он бы поведал королю о приготовлениях Тайной службы Шарля де Брогли к интервенции в Англию; он бы выдвинул в качестве аргумента ситуацию в Америке, слабость королевства, предательство герцога Глостера, и таким образом добился бы у Георга права создать армию и довести до конца свой собственный план: захват Франции!
Но вместо этого его мир рушился! И этот Баснописец, символ эпохи, которая, как опасался Стивенс, уже канула в Лету… Химера, выдумка, пережиток иного времени. Как он мог доверять такому человеку? Как он мог… Возможно, поражение Баснописца – и его самого – возможно, американское восстание, ослабление Франции и Англии тоже были знаками, предвещающими конец? Конец более значительный? Он вспомнил о том, что Баснописец говорил о гниении королевства. И вдруг его посетило видение мира, готового уничтожить себя в решительной схватке, мира, в котором народ больше не уважал ни Корону, ни монархов, ни справедливый миропорядок. В котором больше не верили ни в благородство, ни в род, ни в происхождение. Часто Баснописец говорил, что не за горами тот день, когда французское королевство рухнет, как пустая ракушка, как гнилое яблоко, под ножевыми ударами народа и всех этих философов. Стивенс взревел, но его голос заглушала буря, и лишь новый шквал ветра ответил на его гневный зов.
Он оставался стоять со сжатыми кулаками и помрачневшим лицом, по которому ручьями стекал дождь.
«До конца света, – повторял он. – До того как брызнет кровь королей…»
Он стоял там целую вечность. К утру море утихло. Для досмотра к кораблю подошел обыкновенный фрегат королевского флота. Двое мужчин поднялись на мостик, с саблями на боку, в золоченых эполетах, в треуголках и в королевских мундирах. Обменявшись несколькими словами с капитаном, они решительно направились к Стивенсу.
– Lord Stevens?
[57]
– произнес один из них, поднося к глазам Стивенса свой мандат.
Стивенс побледнел, а второй офицер продолжал:
– Ian McPherson, British government. Would you please follow us?
[58]
Когда Мари Дезарно получила тело сына, она кричала, как во время своих истязаний.
Она бы так ничего и не узнала, если бы аббат Моруа, переговорив с графом де Брогли и осведомившись, каким образом погиб Баснописец, не решился ей все рассказать. Это был нелегкий шаг – воскресить в сердце старухи память о покинутом сыне. Но он счел своим долгом произнести эти жестокие слова. Существовал риск, что Мари узнает правду иным способом и из иного источника. Итак, из рассказа аббата она в смятении узнала все: что ее сын был жив все эти годы, что он захотел отомстить, так никогда и не решившись предстать перед ней. Ее неутолимая боль стала лишь еще острее от этих откровений. В тот же самый момент, когда судьба возвращала ей сына, его снова и уже навсегда уносила смерть! Это было слишком для бедной Мари. Она совсем обезумела. Сначала она даже разозлилась на самого аббата; но вскоре ее гнев обратился на истинных виновников. Труп ее сына был бы брошен в братскую могилу, в которой он мог смешаться с останками его мнимого отца, Жака де Марсия, тоже всеми забытого. Но аббат Моруа добился, чтобы тело было передано ему. Мари покрыла его саваном; некоторое время она собиралась похоронить его на кладбище Сен-Медар, рядом с бывшими конвульсионистами и покойным дьяконом Франсуа де Пари. Но рассудив, что душа ее бедного сына уже подверглась слишком многим мучениям в течение его жизни, слепая Мари, снедаемая скорбью, решила не наказывать его еще и в ином мире.
