Николай отвернулся от нее. Наташа с своею
чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но
ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти,
упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула
себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием
чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел
так же, как и я». Ну, Соня, — сказала она и вышла на самую середину залы, где
по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив
безжизненно-повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим
движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и
остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая
на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! — подумал Николай, глядя
на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло
ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не
думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились
звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же
интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый
раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно
петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь
не по-детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности,
которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все
знатоки-судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо
обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того,
как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными
придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего не говорили, и
только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз
услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих
сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками
искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не
испортив его.
«Что ж это такое? — подумал Николай, услыхав
ее голос и широко раскрывая глаза. — Что с ней сделалось? Как она поет нынче?»
— подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей
ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio
crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh
mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! — думал
Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь — всё это
вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!.. как она
этот si возьмет? взяла! слава Богу!» — и он, сам не замечая того, что он поет,
чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо!
Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось
что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в
мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!..
Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё-таки быть счастливым…
Глава 16
Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения
от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу,
действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел
вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный,
приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
— Ну что, повеселился? — сказал Илья Андреич,
радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но
не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния
сына.
«Эх, неизбежно!» — подумал Николай в первый и
последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок
казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
— Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и
забыл. Мне денег нужно.
— Вот как, — сказал отец, находившийся в
особенно веселом духе. — Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
— Очень много, — краснея и с глупой, небрежной
улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. — Я
немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
— Что? Кому?… Шутишь! — крикнул граф, вдруг
апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
— Я обещал заплатить завтра, — сказал Николай.
— Ну!.. — сказал старый граф, разводя руками и
бессильно опустился на диван.
— Что же делать! С кем это не случалось! —
сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя
негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления.
Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а
он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти
слова сына и заторопился, отыскивая что-то.
— Да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь,
трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… — И граф мельком взглянул
в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не
ожидал этого.
— Папенька! па…пенька! — закричал он ему
вслед, рыдая, — простите меня! — И, схватив руку отца, он прижался к ней губами
и заплакал.
В то время, как отец объяснялся с сыном, у
матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная
прибежала к матери.
— Мама!.. Мама!.. он мне сделал…
— Что сделал?
— Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! —
кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому?
Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще
брала уроки.
— Наташа, полно, глупости! — сказала она, еще
надеясь, что это была шутка.
— Ну вот, глупости! — Я вам дело говорю, —
сердито сказала Наташа. — Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите:
«глупости»…
Графиня пожала плечами.
— Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе
предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
— Нет, он не дурак, — обиженно и серьезно
сказала Наташа.
