— Вера, — сказала графиня, обращаясь к старшей
дочери, очевидно, нелюбимой. — Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не
чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо
не чувствуя ни малейшего оскорбления.
— Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я
бы тотчас ушла, — сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в
ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно
улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в
первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали,
когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на
Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих
влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
— Сколько раз я вас просила, — сказала она, —
не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
— Сейчас, сейчас, — сказал он, мокая перо.
— Вы всё умеете делать не во-время, — сказала
Вера. — То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что
сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо
только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в
руке.
— И какие могут быть в ваши года секреты между
Наташей и Борисом и между вами, — всё одни глупости!
— Ну, что тебе за дело, Вера? — тихеньким
голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем
всегда, в этот день добра и ласкова.
— Очень глупо, — сказала Вера, — мне совестно
за вас. Что за секреты?…
— У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не
трогаем, — сказала Наташа разгорячаясь.
— Я думаю, не трогаете, — сказала Вера, —
потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я
маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
— Наталья Ильинишна очень хорошо со мной
обходится, — сказал Борис. — Я не могу жаловаться, — сказал он.
— Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово
дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали
этому слову); даже скучно, — сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. —
За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, — сказала она,
обращаясь к Вере, — потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет,
ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень
обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие — делать
неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, — проговорила она
скоро.
— Да уж я верно не стану перед гостями бегать
за молодым человеком…
— Ну, добилась своего, — вмешался Николай, —
наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц,
поднялись и пошли из комнаты.
— Мне наговорили неприятностей, а я никому
ничего, — сказала Вера.
— Madame de Genlis! Madame de Genlis! —
проговорили смеющиеся голоса из-за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое
раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что
ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое
красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.
В гостиной продолжался разговор.
— Ah! chere, — говорила графиня, — и в моей
жизни tout n`est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не
всё розы. — при нашем образе жизни, ] нашего состояния нам не надолго! И всё
это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и
Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто
на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в
Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь
обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
— Ах, душа моя! — отвечала княгиня Анна
Михайловна. — Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и
с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, — продолжала она с
некоторою гордостью. — Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть
кого-нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня
такая-то] желает видеть такого-то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три
раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё
равно, что бы обо мне ни думали.
— Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? —
спросила графиня. — Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером.
Некому похлопотать. Ты кого просила?
— Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на
всё согласился, доложил государю, — говорила княгиня Анна Михайловна с
восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для
достижения своей цели.
— Что он постарел, князь Василий? — спросила
графиня. — Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня.
Il me faisait la cour, [Он за мной волочился, ] — вспомнила графиня с улыбкой.
— Всё такой же, — отвечала Анна Михайловна, —
любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout.
[Высокое положение не вскружило ему головы нисколько. ] «Я жалею, что слишком
мало могу вам сделать, милая княгиня, — он мне говорит, — приказывайте». Нет,
он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к
сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до
того дурны, — продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, — до того
дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает
всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la
lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать
Бориса. — Она вынула платок и заплакала. — Мне нужно пятьсот рублей, а у меня
одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь
на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего
крестника, — ведь он крестил Борю, — и назначить ему что-нибудь на содержание,
то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
