«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу
себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать — любя
вас — вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна
религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна
религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для
чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни,
никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других — призываются к
Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость
себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду —
смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же
как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату,
точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу-Лизе, которая не
только не сделала какого-нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не
имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с
своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было
умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости
Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть
только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто
думаю, она была слишком ангельски-невинна для того, чтобы иметь силу перенести
все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она
не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в
особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там
вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря
уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние,
несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли
не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и
несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в
евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с
головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною
беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для
нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря
на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что
причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он
не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность
эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может
перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми
государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы
знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и
разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в
особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще
только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни
еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне
кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на
политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его
манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о
поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие
споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень
скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата
Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его
горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал
таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем,
которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не
кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел.
Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял
эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь,
что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об
одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за
самолюбие родства — я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро,
которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в
Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом
вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот,
о котором вы мне пишете, — слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой.
Я не думаю, чтобы Андрей когда-нибудь женился на ком бы то ни было и в
особенности на ней. И вот почему: во-первых я знаю, что хотя он и редко говорит
о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его
сердце, чтобы когда-нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему
маленькому ангелу. Во-вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из
того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы
князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я
заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит
вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle
Bourienne, целует вас.
Мари».
Глава 26
В середине лета, княжна Марья получила
неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей
странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с
Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и
нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как
любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру
простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об
этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что
княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели,
раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия.
Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь.
«Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из
назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда-нибудь тверд в своем решении.
Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но
теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и
мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда
независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть
так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я
пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать
ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда
на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв,
княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей
спокойно:
