Читая эти письма, Николай испытывал страх, что
хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской
путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется
опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами
управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием
ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери,
холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая
матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын, ] умалчивая
о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в
которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет
через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило
Николая. Во-первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил
больше всех из семьи; во-вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том,
что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что
совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то
может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не
попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры,
пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того
же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило
его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то
всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился
Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради
Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё
твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него
был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку,
то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он
велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно-злого жеребца, и
вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова
остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет
домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из
штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры,
или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и
уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф
торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни
непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать
панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, — он
знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда-то туда, где всё было
вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары-товарищи не
только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15
руб. подписки, — играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал
трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова;
солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова
положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от
Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади — в эскадроне; но
перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего
вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он
найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как
будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в
квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным
станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на
крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того
странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь — всё то
же, к чему же я так торопился! — Николай стал вживаться в свой старый мир дома.
Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них было какое-то
беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как
скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже
двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того,
что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с
тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки
радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя
был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно-шаловливый мальчик,
у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся,
глядя на нее.
— Совсем не та, — говорил он.
— Что ж, подурнела?
— Напротив, но важность какая-то. Княгиня! —
сказал он ей шопотом.
— Да, да, да, — радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем
Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
— Что ж ты рад? — спрашивала Наташа. — Я так
теперь спокойна, счастлива.
— Очень рад, — отвечал Николай. — Он отличный
человек. Что ж ты очень влюблена?
— Как тебе сказать, — отвечала Наташа, — я
была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне
покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно,
хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о
том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на
брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в
семью против воли отца, что она сама этого хотела.
— Ты совсем, совсем не понимаешь, — говорила
она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не
было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она
была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и
даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в
то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея.
Ему всё казалось, что что-нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал
он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к
удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво
смотрела на этот брак.
