В сенях пахло свежими яблоками, и висели
волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую
залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым
круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным
ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном
мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка
попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с
невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и
зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными
занавесками. Из-за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя
разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа
и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы.
Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал
нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа
подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев
еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине,
синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый
костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном — был
настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже
весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло
притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их
беспричинному смеху.
— Вот так графиня молодая — чистое дело марш —
другой такой не видывал! — сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком
Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между
трех пальцев.
— День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни
в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку
ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках
вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и
полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и
привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой
улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем
обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать
голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к
столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и
расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с
улыбкой на лице стала у двери. — «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?»
сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа
поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной
улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна.
На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге,
сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в
меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и
ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи
Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё
отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
— Покушайте, барышня-графинюшка, —
приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей
показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду
орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна
вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о
прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими
глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить
Петю, чтобы дать ему поесть чего-нибудь, но он говорил что-то непонятное,
очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой
для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут
дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у
людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал,
отвечая на мысль, которая была у его гостей:
— Так-то вот и доживаю свой век… Умрешь, —
чистое дело марш — ничего не останется. Что ж и грешить-то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже
красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он
хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии
имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить
семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в
судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался,
осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом
лежа в своем заросшем саду.
— Что же вы не служите, дядюшка?
— Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело
марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет
охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите-ка дверь-то, — крикнул он. —
Что ж затворили! — Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор)
вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги
быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора
ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой-нибудь
мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла
в коридор, чтобы слышать их яснее.
— Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил
хорошую балалайку, люблю, — сказал дядюшка. — У дядюшки было заведено, чтобы,
когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке.
Дядюшка любил слушать эту музыку.
— Как хорошо, право отлично, — сказал Николай
с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в
том, что ему очень были приятны эти звуки.
— Как отлично? — с упреком сказала Наташа,
чувствуя тон, которым сказал это брат. — Не отлично, а это прелесть, что такое!
— Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и
эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
— Еще, пожалуйста, еще, — сказала Наташа в
дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки
задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив
голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто.
Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и
слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья
Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
— Изволите слушать, — сказала она Наташе, с
улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. — Он у нас славно играет, —
сказала она.
