— А это чья такая? — говорила она, обращаясь к
своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского
татарина. — Кажется, из Ростовых кто-то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку
служите? — спрашивала она Наташу. — Турке-то, турке пастилы подай, — говорила
она обносившему буфетчику: — это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па,
которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что
никто их не узнает и потому не конфузившиеся, — Пелагея Даниловна закрывалась
платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего
смеха. — Сашинет-то моя, Сашинет-то! — говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея
Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг;
принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились.
Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам.
Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были
сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что
так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились
угощением дворовых.
— Нет, в бане гадать, вот это страшно! —
говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
— Отчего же? — спросила старшая дочь
Мелюковых.
— Да не пойдете, тут надо храбрость…
— Я пойду, — сказала Соня.
— Расскажите, как это было с барышней? —
сказала вторая Мелюкова.
— Да вот так-то, пошла одна барышня, — сказала
старая девушка, — взяла петуха, два прибора — как следует, села. Посидела,
только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит,
идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней
за прибор.
— А! А!.. — закричала Наташа, с ужасом
выкатывая глаза.
— Да как же, он так и говорит?
— Да, как человек, всё как должно быть, и
стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она
заробела; — только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что
тут девушки прибежали…
— Ну, что пугать их! — сказала Пелагея
Даниловна.
— Мамаша, ведь вы сами гадали… — сказала дочь.
— А как это в амбаре гадают? — спросила Соня.
— Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и
слушают. Что услышите: заколачивает, стучит — дурно, а пересыпает хлеб — это к
добру; а то бывает…
— Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
— Да что, я уж забыла… — сказала она. — Ведь
вы никто не пойдете?
— Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите
меня, я пойду, — сказала Соня.
— Ну что ж, коли не боишься.
— Луиза Ивановна, можно мне? — спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик,
разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми
глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз,
благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер
была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он,
глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из-под усов делающую
ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
— Я ничего не боюсь, — сказала Соня. — Можно
сейчас? — Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и
слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на
Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И
об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар.
Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко.
Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же
месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так
много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На
небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?»
подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке,
которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине
дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через
них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку.
Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как
высеченная из какого-то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду
треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не
воздухом, а какой-то вечно-молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по
ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос
старой девушки сказал:
— Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня.
Только не оглядываться.
— Я не боюсь, — отвечал голос Сони, и по
дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках
ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в
двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и
какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами
и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай,
глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку,
прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми
были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ
поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
— Соня!.. Nicolas!.. — только сказали они. Они
подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Глава 12
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны,
Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза
Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
