Часть пятая
Глава 1
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи,
без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать
прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его
благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней
работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после
помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он
получил известие почти в то же время, — вся прелесть этой прежней жизни вдруг
пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой,
пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом
и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной
мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал
общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять
сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена
Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что
она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный
дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он
увидал — проехав по городу — эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч
перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих
извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не
желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских
барынь, московские балы и Московский Английский клуб, — он почувствовал себя
дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно,
как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до
детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не
занято, — приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым,
умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого
покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи,
благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны,
церкви, книги — никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга,
занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В
клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое
место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки,
споры, шутки. Где ссорились, он — одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной
шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и
сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать
с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он
танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то,
что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после
ужина. «Il est charmant, il n`a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола, ]
говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно-доживающим
свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому
назад, когда он только приехал из за границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему
ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена
предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его
положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то
произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то
тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал
переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени
совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян
на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж
неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись
побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми
любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что
он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко
презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только
так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так,
покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту
жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем
положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных
камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные
и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется
сделать что-то для человечества», — говорил он себе в минуты гордости. «А может
быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой-то
новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества,
породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены
туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве
несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так
же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты
отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде
резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К
чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по
нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но
опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался
отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону
Николаевичу болтать о городских сплетнях.
